Модельерша - [24]

Я вымыла посуду, протерла прозрачный кухонный стол на длинных голубых ножках, мимоходом подумав о Дали, красиво расставила на диване мягкие игрушки…

Все-таки пора было начинать.

И, сев в огромное мягкое кресло, держа на коленях грустную синюю мартышку, я заговорила о своей архитектуре. Я поделилась, как сильно люблю я свою работу, как сначала, в юности, увлекалась я готикой, а годы спустя, потянулась моя душа к строгим и легким формам древнерусских церквей, белая церковь — это облеченный в камень колокольный звон, я ездила недавно по Золотому Кольцу, и постоянно мое ощущение, что я когда-то жила в незнакомых мне городах, было таким сильным и отчетливым, что я вела своих знакомых по впервые увиденным мною улочкам безошибочно, как опытный экскурсовод.

Иногда мы с друзьями яростно спорим, сказала я, но переспорить меня невозможно. Я намеренно солгала.

Олег Игнатьевич темнел лицом, словно внутри его закатывалось солнышко.

Возможно, осенью удастся мне съездить в Болгарию, продолжала я, хочу проверить некоторые свои мысли о соотношении национального характера и архитектуры, ну, почему, к примеру, иной грузинский храм скрывается в горах, а русская церковь всегда ищет открытого пространства? А болгарские будители, как прятали он свои храмы?…

Может быть, я рискну написать книгу…

Мы вышли из дома его молча. Он простился со мной спокойно, но суховато. Слава Богу, я уже гораздо меньше нравилась ему. Расставаясь, я попросила его не говорить Жене, что приходила. И про пирог не надо.

Он глянул на меня внимательно, но ничего не сказал.

Тоска о подруге заставила его еще раз встретиться со мной: он позвонил ровно через неделю и пригласил в театр. Мы договорились встретиться у метро. Он подъехал на красивой машине и сам был одет со вкусом — в летний серый костюм, с которым хорошо гармонировало мое голубое платье… Неожиданно я заметила, что у него очень смуглое лицо и родинка на подбородке. У меня никак не получалось назвать его на «ты». Серый цвет очень шел ему. И когда я попросила его притормозить возле внезапно выкатившейся из-за угла Ляльки, та просто остолбенела. По дороге я познакомила их. Мы пошли в театр втроем, купив у какого-то парня три билета. После спектакля я извинилась, что спешу, они подбросили меня на машине до дома, и я ушла из его жизни навсегда…

…Только долгоногий мальчик порой снился мне, появляясь в самых разных сюжетах, то я входила во сне в пещеру и там, во мраке, обнаруживала мертвого ребенка и, вглядевшись, узнавала его, то, плавая в воде и опускаясь все глубже, я находила его на дне, долгие белые ножки его, точно стебли, колыхало течение, а на узенькой груди чернел клык, я просыпалась, вставала, подходила к окну, вслушивалась в темные звуки ночи и винила, винила себя за то, что не могу посвятить свою жизнь какому-нибудь нуждающемуся в ласке ребенку, еще не превращенному обществом в запрограммированный бильярдный шарик, который обязательно будет загнан в лузу так называемой осознанной необходимости; он еще просто мальчик, с любопытством высматривающий в траве кузнечиков-скрипачей и слушающий так внимательно и серьезно, так нежно и трепетно пение лесных птах. Он — не шаблонный набор тех или иных признаков, объединенных одной глупой ролью, а живая душа.

Поднимаясь по сумрачному своему подъезду, старому, обшарпанному подъезду, где обязательно горят два вольных зеленых огонька, метнувшиеся тебе под ноги и мгновенно улетевшие наверх, где зимой возле гофрированной батареи греются парень и девушка, пугливо отшатнувшиеся друг от друга, заслышав шаги, по доброму подъезду, который помнит меня девчонкой, очень трусливой, если приходилось представлять себя смелой разбойницей, возвращаясь вечером с улицы домой, по мудрому моему подъезду, свидетелю первой моей любви к деревянному Владику, кукле, вырезанной Природой небрежно и второпях, внимательному подъезду, помнившему моего отца, странного, наверное, человека, не умевшего зарабатывать маме на новые платья, но чертившего карты исторических походов средневековья так свободно и точно, словно сам он участвовал в них, рыцарь Прекрасной Дамы, отец преподавал в институте математику и увлеченно рассказывал о Циолковском, Вернадском, Чижевском, Федорове, о тех, кого обыватель во все времена считает безумцами, вредными для государства, и начинает ненавидеть особенно яро, когда общество вдруг выдавливает из себя кое-какие финансы на реализацию их фантазий вместо того, чтобы тратить деньги только на уплотнение гуттаперчевых обывательских желудков. Я отвлеклась. Я всего-навсего хотела сказать, что, поднимаясь по лестнице сумрачного подъезда, внезапно вспомнила, на кого похоже лицо покойной жены Олега Игнатьевича.

Я открыла ключом свою дверь. Трезвонил телефон.

* * *

— …И жена его, кстати, чем-то смахивала на Ляльку, так что все в руках Господа, воспоем ему хвалу.

— Слушай, а не сходить ли нам, Наталья, в церковь? Говорят, ее здорово отреставрировали.

Ворота оказались закрытыми. Перерыв до пяти. Страшно досадно. Мы прислонились к черной ограде. По булыжному двору медленно ступали голуби.

— А монашек-дворник похож на черную запятую.