Модельер - [2]

— Первое платье я нарисовал, кажется, в девять. Отец спросил меня: «Что это?». Я сказал: «Это тётя», и тогда отец сказал: «Лучше нарисуй её голой».

Влад хихикнул. Он не смеялся — он издавал смешки, короткие и острые, словно инструмент, призванный дырявить ткань выдержки собеседника.

— Так что признание пришло ко мне довольно рано. Предки признали во мне ублюдка, который будет скорее сидеть днями напролёт в своей комнате и подпевать сопливым песням, чем гонять в футбол и бить кому-нибудь морду. Отец по этому поводу очень психовал; я боялся, что он рано или поздно удушит меня шарфиком Зенита.

Влад сплевывает на пол, смотрит на плевок, думая, растереть его ногой или оставить как есть. Его поза в кресле странна: мало кто смог бы так усесться. Руки сложены на спинке, ноги перекинуты через подлокотник, спина совершенно неестественно сгорблена. «Отлично расслабляет мышцы», — говорит Влад и шевелит плечами.

Только у того, кто знает толк в кабинетных извращениях и привык проводить в четырёх стенах добрую часть дня. Женщина только теперь замечает, что на ногах вместо тапочек огромные белые найковские кроссовки.

Она делает пометки в блокноте. Напишет, что Влад «иероглиф лености», который может в любой момент взорваться деятельностью. Отмечает для себя на полях описать его лабораторию: здесь потрясающе неуютно, почти темно, а настольная лампа только усугубляет колкое чувство. Кажется, что каждый раз, когда опускаешь глаза к блокноту, манекены делают к тебе по крошечному шажку. Влад ничего не замечает. Он Наполеон, а это его армия.

— Здесь ваша последняя коллекция? — спрашивает репортёр.

— Здесь то, что не поместилось в шоурум, — мужчина махает над головой рукой, словно предлагая оглядеться и посмотреть внимательнее. — Смотрите, вон ту вон куклу зовут Фёдор. Как моего отца. Её так назвал мой приятель, Зарубин. Он не знал, что моего отца так зовут, но я сразу его вспомнил.

Манекен одет в тренировочные штаны с множеством карманов. Просто потрясающим множеством: их там около двадцати. Женщина щурится, пытаясь разглядеть получше, и Влад протягивает ей фонарик.

— Пользуйтесь, не стесняйтесь. Всегда ношу его с собой. Темнота помогает мне думать, но иногда без света никак.

С фонариком только хуже, кажется, что смотришь на что-то очень интимное; эта подкорка пластикового общества не для чужих глаз, во всяком случае, не для глаз, которые могут вращаться в орбитах. Влад их король, Владу здесь можно всё, а вот его гостям лучше держать любопытство при себе.

По крайней мере, можно в деталях разглядеть костюм. Помимо штанов на нём рубашка с небрежным принтом, изображающим мужскую волосатую грудь, и разноцветными пластиковыми пуговицами, поистине огромными и поистине ужасными на вид.

— Отец такое любил. — Влад с удовольствием потягивается. — Если бы я мог, я бы обязательно подбросил это ему в гардероб, хотя если бы он узнал, что эта вещь от кутюрье, его бы, наверное, хватила кондрашка. Я не встречался с родителями лет уже как семь. Хотя расстался с ними почти десять лет назад.

Он замолкает, и женщина спрашивает:

— А в чём разница?

Влад нетерпеливо постукивает пальцами по подлокотнику.

— Значит, что десять лет назад наши дорожки потеряли шанс сойтись снова.

* * *

На улице ни души. Снова декабрь. Ветер тянет снежные пальцы к открытому горлу, и Влад застёгивает на последнюю пуговицу пальто. Если бы он знал, что будет вспоминать эти пальцы спустя шесть лет с такой ностальгией, он бы, возможно, оставил бы для них лазейку. До родительского дома рукой подать, но сегодня туда дорога закрыта. Это Влад сказал себе накрепко. Что же делать? Нужно решить, пока в крови кипит злость. Именно это не даёт ему замёрзнуть и допустить даже мысль о том, чтобы поскрестись в родительскую дверь.

Влад запихал руки в карманы и побрёл прочь — куда угодно, а лучше бы вообще заблудиться. Под ногами, будто папиросная бумага, сминался снег. На Гороховой, совсем рядом, комариным писком зудели машины: падающее с неба нечто скрадывало любые звуки.

Он вышел на Обводной и повернул направо — просто потому, что в правом кармане лежала связка ключей, которая послужила своеобразным грузилом. В лоне канала задувал ветер; метался, иногда вырываясь наружу и прижимая уши шапки-ушанки к голове.

Злость на родителей потухла; чтобы заполнить возникшую пустоту Влад стал считать шаги. Где-то рядом лаяла собака — может быть, на него, но скорее просто от безысходности.

Может быть, папа и прав. Что он, мелочь, козявка, может дать обществу? Что толку от его рисуночков нормальным людям, а не этому воняющему духами сброду?

Влад задумался, откуда вообще в нём взялась эта страсть к костюмам, но не смог дать себе ответа. Просто появилась, и всё. Наверное, оттуда же, откуда и всё остальное. Если предположить, что есть кто-то там, наверху, выше и мудрее нас (Влад сейчас живо мог представить, как он откручивает новому человеку голову — перед тем, как тот покинет утробу матери — и засыпает туда много-много всякого мусора, в том числе миниатюрные ножницы, которыми маленький Владик будет вырезать из девчачьих журналов платья).