Модэ - [18]

— Отец, почему мы столько платим Поднебесной за хлеб? — еще мальчишкой спрашивал Модэ. — Мы просто можем прийти и забрать все, что нужно!

— Молчи. Не дорос мне советовать, — отвечал шаньюй. — Мы только начали спокойно жить. Зачем нам воевать? Ваны Поднебесной объединились, у них теперь один правитель. Нам с ними не спорить.

Но Модэ все не унимался, стал подбивать молодых княжичей пойти на Поднебесную в набег. Этого шаньюй не стерпел, и отослал сына к юэчжи, а «чжучи-князем», наследником своим, вопреки закону, назвал Ичиса — младшего сына. Так и получилось, что отрочество прожил Модэ в плену, среди шатров и кибиток юэчжи, пугливо вслушиваясь в незнакомую, гнусавую, и шипящую речь. То был почетный плен — Модэ стал залогом мира между двумя кочевыми народами. Он носил богатое платье, ел и пил в одном шатре с паралатом, и тогда уже презирал его и все обычаи юэчжи. Противно ему было все — как говорят они, как одеваются, как ругаются и смеются.

Сначала при Модэ был его воспитатель Курьяк. Он учил его языку юэчжи, вместе они упражнялись в стрельбе из лука, и рукопашном бою. Но потом паралат решил, что довольно в его стойбище и одного хунна. Курьяк уехал. На прощание он положил руку царевичу на плечо, и сказал так: «Не жди от отца милости. Не жди от юэчжи добра. Ты лисица посреди собачьей своры. Вот это помни». Сказал и ускакал прочь. Модэ запомнил каждое слово — он долго потом не слышал родную речь. А воспитателя своего и вовсе никогда больше не увидел. Говорили, что через пару месяцев, во время охоты Курьяка вместе с конем распорол дикий кабан.

Больше всего Модэ ненавидел князя Малая, который следил за ним. Он ненавидел его жирную шею и обвислые усы. Малай звал сына шаньюя щенком, зверенышем, иногда, в подпитии, он щелкал бичом у Модэ над головой. Он говорил, что если царевич испугается, втянет голову в плечи, он скормит его собакам. Но Модэ не боялся. Он знал, что рано или поздно Малай окажется у него в руках. Но до поры он должен был жить, под вечным его надзором, и вечно следовать за ним.

По ночам он молился степным умертвиям, духам-перевертышам, чтобы спасли, вынесли они его из плена. Он чуял что-то недоброе и каждую ночь, засыпая, играл в загадки с собственным будущим. И всегда выигрывал, находя ответ — отец задумал извести его со свету.

Так и случилось — прошло несколько лет, и хунну напали на юэчжи, и стали вытаптывать их кочевья. Это значило, что все заложники будут убиты.

Про Модэ говорили, будто он задушил своего стражника, но это была ложь — он просто выскользнул ночью из своего шатра, невидимый, быстрый как ящерица, и отвязал от коновязи лучшего коня. Наутро он был в открытой степи, и всадники-юэчжи затаптывали его следы. Но где им было угнаться за таким конем! За самым быстрым конем в табуне князя Малая! И преследователи исчезли, захлебнувшись пылью. Потом говорили, что Модэ спасли его злые чары.

Шаньюй испугался, увидев сына. Испугался и отправил прочь от себя, обратно к юэчжи, но теперь уже с туменом — войском в десять тысяч семей…

И началась у Модэ жизнь странная, в которой главнее всего был план будущего отцеубиства, а все остальное — набеги, охота, пиры — было подобно полуденной дремоте, от которой нет толку, кроме головной боли и смятения мыслей. Все было для Модэ бесконечной забавой. Маялся Модэ каждую ночь, выл от бессилия, стегал кнутом лунные тени, которые трусливо разбегались в стороны. Под утро только сникала его голова, и он засыпал верхом, как озябший ворон на ветке дерева…

Отряд Салма был в пути уже много дней. Не стало в равнине колодцев — и всадники пили из ручьев вместе с лошадьми. Поднялся с левого края темный еловый лес, из-под тяжелых лап, как приведения тянулись чахлые березки. Каждую ночь степняки разжигали яркие костры, чтобы отпугнуть лесных духов.

Ашпокай никак не мог взять в толк, кто таков этот Салм. Имя, которым он назывался, не внушало доверия: «Салм… ящерица…». Теперь Ашпокая терзали сомнения. «Очень уж часто меняет он кожу — думал он про себя — как можно верить этой ящерице?». В ночь, когда молодые волки столкнулись с людьми Салма, он сразу принял сторону бактрийца, но каждую ночь в беспокойном полусне он снова и снова спрашивал себя: «А верно ли я поступил?».

Салм рассказал, как оказался возле стойбища паралата. Он и его люди сражались бок о бок с людьми холмов. Хунну прошлись по их ватагам, словно каменная булава-вазра. Но храбрые пастухи не повернули и не побежали, даже когда отступил паралат. Они рассыпались, запутали хуннские отряды, и многих убили, но хунну все прибывали и теснили их в глубь степи, пока не прижали к берегу широкого соленого озера

«Мы сражались как барсы в тот день — рассказывал Салм — трижды сходились мы с ними, и трижды обращали в бегство. Один из моих витязей потерял коня и, уже с земли, опрокинул копьем хуннского всадника с его мохноногой лошаденкой!».

Соша смеялся, и ойкал, хватаясь за больной бок:

«Как же это — на лету?».

«На лету, не на лету, — сердито уточнял Салм, — но хунн на земле остался. Мой боец чеканом его и хватил… Хунну на земле сражаться непривычны. Но и витязя нашего, потом тоже…» — тут он замолчал, и Соша покраснел за свой смех.