Мода на короля Умберто - [28]

Мокей Авдеевич привык к тому, что в эту пору ему никто не встречался. И теперь он полагал обойтись без приключений, но, поднимаясь с ношей, неожиданно уткнулся в фургон с надписью «Хлеб». Как он не обратил на него внимания раньше? То ли солнце ослепило, то ли на уме был лишь родник?.. Бросились в глаза даже розовые карамельные бумажки возле колес. Фургон как будто вырос из-под земли, пока Мокей Авдеевич караулил воду.

Он прошел мимо, потом что-то повело его вернуться, он заглянул в окошко кабины.

«ЛЕБЕДЬ» — первое, что пришло ему в голову. Но, вглядевшись, сообразил: нагое тело. «Убитая», — подумал он. И вдруг обомлел: «Да это же грех содомский! Господи, до чего изощрились!»

Потрясение его было сложным, с изрядной долей растерянности. Ведь самому Мокею Авдеевичу было заказано обыкновенное рыцарское поклонение. Ему даже вздыхать запретили. И кто? Мужлан, монстр, плебей. «Кабальеро», как выразился Скуратов. И за подобного малопривлекательного субъекта Ниночка не то что собралась замуж, а… как бы сказать поделикатнее… Соблазнилась жизнью метрессы. Этот солдафон и запретил Мокею Авдеевичу возникать. Чтоб духу, мол, его не было. И это его — человека, у которого и пороков-то настоящих нет, а лишь одни недостатки.

— И долго ты наблюдал эту сексораму? — спрашивает Маэстро, заставая старца врасплох.

— Было б чего смотреть… Животных обижать жалко, а то б сказал, как это называется.

Никогда еще Мокей Авдеевич не казался таким беспомощным. Словно и не он мог вырвать дерево с корнем.

— Я-то думал… — с подчеркнутым безразличием говорит Маэстро. — Разве ты не помнишь, какой конфуз был на «Руслане и Людмиле»… когда в декорациях Головы застали парочку эротоманов?

Старец, задетый тем, что его неповторимые впечатления Маэстро отбросил в сторону и даже приравнял их к заурядному случаю, нарочно заявляет, что не помнит.

— Как же так! — настаивает Маэстро. — Шум на весь театр, скандал…

— Не помню, — отрезает Мокей Авдеевич, не желая обсуждать чужую историю.

Маэстро подозрительно оглядывает бедного Мокея Авдеевича и наконец оценивает положение:

— А я-то еще сочувствовал ему, играл марш, обещал клавир… Не Самсон ты вовсе… Бабочка — вот ты кто. Капустница. Да-а.

Мокей Авдеевич согласен на все, пусть его порезвится, лишь бы отстал. Но не тут-то было. Маэстро только вошел в роль. Он облекает свое сравнение в словеса.

— Беспечная, в шелковом наряде…

Он представляет, как бабочка кружит над цветами. Тут и темно-вишневые бархатные георгины с мохнатыми сердечками, хранящие ртутную влагу, и мечевидно-царственные гладиолусы с перстами полураскрытых бутонов, охапки ромашек, увенчанные розовыми султанами астильб, — его взгляд скользит по голой крышке рояля, где лежат эти дары воспоминаний: «ОТ ПРИЗНАТЕЛЬНЫХ ПОКЛОННИКОВ», и закрывает глаза.

— Немыслимые сочетания тонов, пыльца… А капустница на полном лету — в сети. Я стоял на пороге и заметил, как бедняжка забилась. Я кинулся на помощь, но она… Уже на боку. Один за другим два укола ядовитой мерзавки. Я готов был убить Василису. Растоптать. Ну, паука, господи! Кого же еще?! У нас на даче, в Загорянке. Еще секунда, и я расправился бы с Василисой. Она от ужаса съежилась. А я взял да и помиловал коварную. Она бросилась наутек, как циркачка по канату, и скрывалась под крышей ровно два часа. Пила валерьянку, делала примочки… Потом, ближе к вечеру: Василиса на троне. Припудренная, подобранная, при полном параде. — И Скуратов, по-прежнему изумленный — два часа, всего два часа! на восстановление сил — опять призывает: — Забудь!

— Интересно! Она что, тебе метрику предъявляла? А может, не Василиса, а Василис?

— Предъявляла! У пауков так заведено: прежде — любовь, а потом дамы поедают своих кавалеров. Если не хочешь быть проглоченным, забудь!

VII

Сначала возник легендарный бидон, и я вспомнила взгляд, полный значения, когда мы вместе приканчивали Чайковского. Тут же к моим ногам грохнулся мешок, и меня обдало едкой пылью, от которой запершило в горле.

— За ваше пианиссимо! — возгласил Мокей Авдеевич.

— Пианиссимо? — повторила я, пытаясь сообразить, что происходит.

А рядом с бидоном и мешком лег целый сноп цветов.

Похоже… старец воскрес.

Он стоял позади своих даров, в узком коридорчике, между шкафом и стеной, на которой дребезжали электрические счетчики.

— Эк их разбирает! Тарахтят, оглашенные! — И Мокей Авдеевич метнул на них свирепый взгляд, после чего счетчики угомонились, а потом… опять принялись за свое, на разный лад пуская колесики, лишь бы подороже продать себя.

— А вы представьте, что это цикады. — И я ткнула пальцем в календарь с осенним видом, где, наверно, водились легкокрылые скрипучие существа.

— Куда высыпать? — деловым голосом спросил Мокей Авдеевич, нагибаясь над мешком и скручивая ему шею.

— А что там?

— Картошка. Отборная. Два пуда. С базара. Где кладовка?

— Куда же так много?! — Большую несуразность трудно себе вообразить. Да еще в тот момент, когда я спешила не куда-нибудь, а на торжественное заседание. — Пустите! Вам же нельзя…

— Я пока что мужчина, — постоял за себя Мокей Авдеевич и глянул на меня с тем же осуждением, с каким минуту назад на счетчики.