Мода и гении. Костюмные биографии Леонардо да Винчи, Екатерины II, Петра Чайковского, Оскара Уайльда, Юрия Анненкова и Майи Плисецкой - [40]

Петр Ильич действительно ел бумагу, пока все вокруг ее старательно марали. Однажды случилось непоправимое. Его вызвал директор департамента и распорядился отнести куда-то какой-то документ, Чайковский с трудом запомнил место и адрес. И вот он семенит с важной, подписанной лично директором бумагой и неожиданно (как приятно!) встречает знакомца, тоже чиновника. Разговорились, идут веселятся. Чайковский смеется, что-то пожевывает. За беседой и не заметил, как добрался до нужного адреса. Нашел тот самый кабинет и уж готов был войти, но спохватился: бумаги-то нет, бумага пропала. В руках остался обглоданный клочок — остальное он тщательно пережевал вместе с подписью директора. Пришлось возвращаться, объяснять, выдумывать. Было ужасно стыдно. Впрочем, привычки своей Петр Ильич не оставил. И даже когда сделался знаменит, продолжал грызть — программки, билетики, афиши концертов. Его брат Модест говорил, что в архиве композитора почти не осталось нетронутых им листов.

Чайковский тихо служил, его тихо обходили, он тихо роптал. Все эти смутные беспамятные канцелярские часы он проводил в форменном платье, которое не любил. Что же он носил в департаменте? Одежду, в общем, неприглядную. Первые полгода, пока служил вне штата, — однобортный сюртук с отложным воротником без шитья и золочеными пуговицами «сенатского чекана». Когда его назначили младшим помощником столоначальника, заказал форменный двубортный сюртук с отложным воротником без шитья и такого же цвета панталоны. Мышь, да и только.

Снимков Чайковского в этом платье нет. И быть не могло, потому что форму он ненавидел. И та курточка, в которой позирует на известном снимке и которую исследователи упрямо именуют мундиром, не имеет к чиновничьей форме никакого отношения. Это всего лишь юношеский модный вестон с шелковым галстуком-бабочкой, широкие концы которой украшены узкими пересеченными полосами и романтичным горошком. На всех без исключения фотографиях начала 1860-х годов Петр Ильич в цивильном платье. И это платье — свидетельство его двойной жизни.

Ведь был не только унылый департамент, был и столичный светский мир, куда он так стремился попасть. Его проводником стал друг любезный Алексей Апухтин, с которым Петр Ильич близко сошелся в училище правоведения. Это был уже весьма известный поэт, питомец мод, большого света друг. Ему покровительствовали великие князья и первостепенные столичные аристократы.

Апухтин знал себе цену и обладал особого рода снобизмом, сродни английскому. Говорил через губу, умел кланяться десятками способов, да так, чтобы поклонами своими выразить собеседнику свое отношение. Он умел льстить и сладко заискивал перед нужными людьми. Обожал лиц титулованных, принадлежавших к элегантным кругам. Всех остальных зло высмеивал и больно жалил. У расхоложенного мягкотелого пиита было железное сердце. Но Чайковский — из незнатной семьи, сынок отставного генерала, милый и без явных талантов — пришелся утомленному снобу по душе. Они стали не разлей вода. Всюду вместе — на звонких вечерах и званых обедах, на пикниках, ночных вечеринках, в театрах и на променадах, непременно под руку, мило любезничали. Вместе хулиганили.

Однажды, заключив с приятелями пари, пробрались на квартиру итальянской певицы Эммы Лагруа. Солистка в тот вечер была не в голосе, выступление отменила и красиво лежала на диване, безразлично перелистывая письма страстных поклонников. Но вот прибегает горничная: там, на пороге, стоят какие-то русские господа, не хотят уходить, требуют певицу. Лагруа поднялась, вышла — видит двух неотесанных молодцов в шелковых косоворотках и сюртуках. Смотрят на нее исподлобья, громко окают, чего-то хотят. Оказалось, они богатые купцы, приехали из Орла ради нее и очень просят (по-русски, насупившись), чтобы она «немедля им спела». Иначе не уйдут, простоят «здеся до утра». Лагруа расхохоталась, пригласила в гостиную. Села за рояль и вполголоса спела Casta diva. Апухтин и Чайковский ликовали — маскарад удался на славу. Они отлично провели с певицей вечер и выиграли пари, оставив приятелей с носом.

Чайковский, мягкий, застенчивый, неуверенный, подражал Апухтину. Копировал его манеры, стиль речи, перенимал каламбуры, сыпал в хорошем обществе его шуточками. Он неплохо изъяснялся на итальянском, французском и приятно удивлял прусских пижонов своим куртуазным картавым немецким.

Подобно Апухтину, он с нежной байронической тоской описывал прекрасных незнакомок, в которых легко влюблялся, ведь франт должен быть непременно влюблен и непременно кем-то эпистолярно обожаем.

Он делился с сестрой Александрой милыми секретами сердца: в прошлом году две Вареньки лили по нему жемчужные слезы, и это, конечно, так льстит его самолюбию. А вот совсем недавно познакомился с мадам Гернгросс и «влюбился немножко в ее старшую дочку». И как странно, ее зовут Софи — девушки с этим именем непременно влюбляются в молодого Петра Ильича: Софи Киреева, Софи Боборыкина, Софи Гернгросс. И он, в подражание Апухтину, сочинил об этом четверостишие (ведь щеголи должны же писать любовные стихи):

Сегодня я за чашкой кофе