Моби Дик, или Белый Кит - [206]

Лаг был заброшен. Размотанные витки лаглиня быстро вытянулись в струну за бортом над самой водой, и в тот же миг стала крутиться вертушка. Треугольник лага, то взлетая, то опускаясь на валах, дёргал лаглинь то сильнее, то слабее, и старик с вертушкой едва стоял на ногах.

– Держи крепче!

Тррах! натянутый лаглинь вдруг провис одним длинным фестоном; лаг оторвался.

– Я разбиваю квадрант, гром перемагничивает компасы, а теперь ещё бурное море разрывает лаглинь. Но Ахав может исправить всё. Выбирай конец, таитянин. Накручивай, старик, выше вертушку. Плотник сделает новый лаг, а ты исправь линь. Понятно?

– Теперь он уходит как ни в чём не бывало, а мне так кажется, будто выпал главный винт из центра мироздания. Выбирай, выбирай, таитянин! Такой линь разматывается, как молния, целый и тугой, а назад еле тянется, разорванный и провисший. А-а, Пип! Ты что, помочь пришёл, а, Пип?

– Пип? Кого это вы зовёте Пипом? Пип выпрыгнул из вельбота. Пип пропал. Может, ты выловил его, рыбак? Видишь, как туго идёт верёвка, это, наверно, он держит. Дёрни как следует, Таити! Выдерни у него верёвку, мы не станем поднимать к себе на корабль трусов. Вон, вон! его рука показалась там над водой! Топор, скорее топор! Рубите! мы не станем поднимать к себе на корабль трусов. Капитан Ахав! сэр, сэр! взгляните, к нам на борт хочет снова взобраться Пип.

– Молчи ты, придурок! – крикнул старик матрос с острова Мэн, схватив его за локоть. – Пошёл вон со шканцев!

– Большой дурак всегда ругает меньшого, – пробормотал, подходя, Ахав. – Руки прочь от этой святости! Где, ты говоришь, Пип, мальчик?

– Там, сэр, за кормой! Вон, вон!

– А ты кто такой? В пустых зрачках твоих глаз я не вижу своего отражения. О бог! неужели человек – это только сито, чтобы просеивать бессмертные души? Кто же ты, малыш?

– Рындовый, сэр, корабельный глашатай, динь-дон-динь! Пип! Пип! Пип! Сто фунтов праха в награду тому, кто отыщет Пипа, рост пять футов, вид трусоватый – сразу можно узнать! Динь-дон-динь! Кто видел Пипа – труса?

– Выше линии снегов сердце не может жить. О вы, морозные небеса! взгляните сюда. Вы породили этого несчастного ребёнка и вы же покинули его, распутные силы мироздания! Слушай, малыш: отныне, пока жив Ахав, каюта Ахава будет твоим домом. Ты задеваешь самую сердцевину моего существа, малыш; ты связан со мною путами, свитыми из волокон моей души. Давай руку. Мы идём вниз.

– Что это? Бархатная акулья кожа? – воскликнул мальчик, глядя на ладонь Ахава и щупая её пальцами. – Ах, если бы бедный Пип ощутил такое доброе прикосновение, быть может, он бы не пропал! По-моему, сэр, это похоже на леер, за который могут держаться слабые души. О сэр, пусть придёт старый Перт и склепает вместе эти две ладони – чёрную и белую, потому что я эту руку не отпущу.

– И я не отпущу твою руку, малыш, если только не увижу, что увлекаю тебя к ещё худшим ужасам, чем здешние. Идём же в мою каюту. Эй, вы, кто верует во всеблагих богов и во всепорочного человека! вот, взгляните сюда, и вы увидите, как всеведущие боги оставляют страждущего человека; и вы увидите, как человек, хоть он и безумен, хоть и не ведает, что творит, всё же полон сладостных даров любви и благодарности. Идём! Я горд, что сжимаю твою чёрную ладонь, больше, чем если бы мне пришлось пожимать руку императора!

– Вот идут двое рехнувшихся, – буркнул им вслед старик матрос с острова Мэн. – Один рехнулся от силы, другой рехнулся от слабости. А вот и конец прогнившего линя – вода с него так и течёт. Починить его, говорите? Я думаю, всё-таки лучше заменить его новым. Поговорю об этом с мистером Стаббом.

Глава CXXVI. Спасательный буй

Держа на юго-восток по магнитной стрелке Ахава и выверяя свой курс только по лагу Ахава, «Пекод» по-прежнему шёл курсом на экватор. То было долгое плавание по пустынному морю, и ни единого судна, ни единого паруса не показывалось на горизонте. Вскоре ровными пассатами корабль стало сильно сносить по мерной, невысокой зыби. Казалось, кругом воцарилось странное затишье, точно прелюдия к какой-то шумной и трагической сцене.

Но вот, когда судно уже приближалось как бы к предместьям экваториального промыслового района и в непроглядной тьме, какая всегда предшествует наступлению зари, проходило мимо группки скалистых островков, вахту, возглавляемую Фласком, вдруг взбудоражил ночью какой-то жалобный, отчаянный, нездешний вопль – точно сдавленное рыдание душ всех невинных младенцев, убиенных Иродом. Матросы, как один, очнулись от дремоты и замерли словно зачарованные – кто стоя, кто сидя, кто лёжа, – вслушиваясь в позе изваянного римского раба в этот дикий, протяжный вопль. Христианская, цивилизованная часть команды утверждала, что это сирены, и тряслась от страха, язычники гарпунёры оставались невозмутимы. Седой же матрос с острова Мэн – как самый старший на борту – объявил, что услышанные ими жуткие, дикие завывания – это голоса утопленников, недавно погибших в пучине морской.

Ахав у себя в каюте ничего не слыхал, и только на рассвете, когда он поднялся на палубу, Фласк рассказал ему обо всём, присовокупив к своим словам кое-какие тёмные и зловещие догадки. Тогда он глухо расхохотался и так объяснил ночное диво.