Многоликий. Олег Рязанский - [120]

   — Говори, сын! — В голосе отца послышалось раздражение.

Фёдор собрался с духом и рассказал...

Воспользовавшись первыми солнечными днями наступающего лета, они с Софьей катались на большой лодке по Москве-реке. Две боярыни, под чьим присмотром обычно гуляла княжна, заболтались с дружинниками, и молодые люди остались на корме без пригляда. Княжна была печальна, призналась, что батюшка, Дмитрий Иванович, недоволен их прогулками. Наверное, это последний раз, когда отпустили её с княжичем. Фёдор спросил о причине запрета, Софья не знала этого, но предположила: хотят её просватать за владимирского княжича, ибо не складывается у батюшки союз против Тохтамыша, не верят ему князья после Куликова сражения.

   — Чему не верят? — перебил рассказ Олег Иванович, хотя сам догадывался: слишком откровенно обратила в свою пользу Москва победу на Куликовом поле, обделила союзных князей добычей.

   — Не знаю, отец. И Сонюшка не знает. Ведомо ей только одно: намеревается Дмитрий Иванович скрепить её рукой будущий союз с Владимиром против Тохтамыша.

Олег Иванович задумался, рассеянно бросая в рот орешки.

Новость была наиважнейшая. И дело вовсе не в том, что рушились честолюбивые планы Ефросиньи связать родственными узами два великих княжеских дома Руси. И не в том, что останется Фёдор с носом — он, по донесениям соглядатаев, почти перестал бывать у Марьи, следовательно, увлёкся молоденькой девочкой.

Дело куда как серьёзнее. Если у Дмитрия Ивановича не складываются союзы с другими князьями, то останутся Москва и Рязань перед огромной ратью Тохтамыша вдвоём. И мечтать о втором Куликовом поле — дело пустое. А значит, надо думать о спасении своей земли, своего княжества, своей шкуры. Но говорить об этом пока рано.

   — Не кручинься, сын. Пока Софья заневестится, три года пройдёт. А за три года в наше-то беспокойное время много чего произойти может.

   — Я ведь не о том, батюшка, волнуюсь. Как бы так не сталось, что мы с Москвой одни перед Ордой останемся...

«Пожалуй, Фёдор за два года, что на наших с Епифаном беседах присутствует, поумнел», — подумал Олег Иванович довольно.

   — И это, глядишь, образуется, — ответил он неопределённо. — Иди. Спасибо тебе за весть.

Когда Фёдор вышел, Олег Иванович в ярости ударил кулаком по ларю так, что блюдо с орехами подскочило. Несколько ядрышек покатилось по полу.

   — Ведь чувствовал, знал, что ни к чему Рязани союз с Москвой! — выкрикнул он и откинулся на мягкую тёплую медвежью шкуру...

К вечеру великий князь вышел из горницы спокойный, собранный и неразговорчивый. Позвал Епифана, скрылся с ним в библиотеке. Там в нескольких словах рассказал то, что путано и сбивчиво поведал ему Фёдор, поделился своими мыслями и повелел:

   — Снарядишь в Москву торговых гостей, лазутчиков, гонцов. Пошлёшь их под разными предлогами.

Кореев кивнул.

   — Чего киваешь? — вспылил неожиданно Олег Иванович.

   — Киваю я, государь, оттого что понимаю: нужно нам всеми способами поскорее проверить, верны ли сведения княжича, — спокойно ответил боярин.

   — Ишь, какой умный! Всё понял, раньше, чем я изрёк! Где твой ум был, когда советовал с Москвой союз заключать?

   — А что плохого из союза проистекло, государь?

   — А что хорошего? Не влюбись эта девчушка в Фёдора, так и прозевали бы мы всё, успокоенные громкими словами московских воевод.

Кореев молчал.

   — Почему молчишь? Не согласен с государем?

   — Всё едино когда-то первый шаг к сближению с Москвой нужно было сделать.

   — Охти, какие мы умные! — с издёвкой бросил Олег Иванович. — Первый шаг... А как я из этого первого шага раком пятиться буду, ты подумал?

   — Почему пятиться?

   — Да потому, что не выстоим мы вдвоём с Москвой против ордынской силы! Не вышлет Москва, оставшись без союзников, свои полки к нашим рубежам с Ордой. У своих поставит.

Кореев с грустью подумал, что он, в отличие от Олега Ивановича, так и не научился на всё смотреть с точки зрения выгод для своей земли.

   — Значит, так всё и сделаешь, как сам говорил.

Вроде князь немного успокоился; но по глазам своего державного друга Кореев видел, как тот придавлен свалившимся страшным известием. И то сказать, год с лишним чувствовать себя в стае, в союзе с другими, небеззащитным перед ордынской силой и вдруг обнаружить, что ты один...

Глава сорок третья

Степан-Софоний возвращался в свой монастырь с полной котомкой книг, подаренных северными монахами, и с пустым сердцем: никаких следов Юшки, Алёны и Пригоды обнаружить ему в Великом Новгороде, Пскове, Изборске и Ладоге не удалось.

Книг надавали щедро. Он в благодарность переписывал тут же, в монастырском книгохранилище, свою «Песнь» и отдаривался ею. Песнь уже получила известность среди книжников и бродячих гудошников как «Задонщина». В Ладоге тщеславие толкнуло под руку, и он написал на первом листе пергамена: «Писано старцем Софонием Рязанцем»...

Лето в этом году стояло не то чтобы жаркое, но солнечное, с частыми грозами. Трава на лугах поднялась чуть ли не в рост человека, напоминая ковыльные степи на южной рязанской меже.

Степан смотрел на буйноцветие со смешанным чувством восторга и тревоги — думалось, что при таких сочных и обильных выпасах надо непременно ждать если и не крупных налётов, то разбойных лихих наездов ордынцев. Он сплюнул, помянул имя Господа всуе, — воистину, как ни постись, ни молись, сколько поклонов не бей, а остаёшься в глубине души Степаном, не Софонием, и руки по-прежнему тоскуют по мечу, а сердце — по бешеной скачке на взмыленном коне...