Многоликий. Олег Рязанский - [106]

   — Чем эта черноокая тебе не угодила? — спросил Нечай.

   — Предала, — ответил, жуя, Степан. — Выдала.

   — Так ведь не тебя выдала — разлучницу. Иль я при допросе что-то не так записал в пытошный лист? — Старик налил ещё мёду, по второй чарке выпили уже не торопясь. — Имея слабости, и в других надобно их прощать.

   — Не слабость она, а проклятие, мне посланное за мою слабость! — вздохнул Степан.

   — А это всё едино. Греки говорят — рок, римляне — фатум, славяне — судьба. Мы вот гуся едим и ношу своей совести на Господа сбрасываем, а сбросив, молимся ему же... — Нечай потряс баклажку, прикидывая, много ли в ней ещё осталось, налил по третьей. — Крепок мёд у черноокой.

   — Ты ешь, отец. — Степан подвинул к старику гусиную ножку.

   — Да нет, идти надобно. А то ведь русский человек под хмельком и до петухов проговорит.

   — Вот и поговорим. Куда тебе спешить?

   — Спешить вроде некуда. Великий князь, бывает, по полгода меня не призывает. Нет у него любви к нашему делу, нет и людишек, кроме меня, к этому приставленных.

   — А палач? — Степан вспомнил противный, липкий страх, испытанный им в первый день.

   — Кат есть. Как на Руси без ката — батогов кому дать, кнутом ободрать для порядку. Добрый кат. Работает, дело делает, а не зверствует. Хотя рука тяжёлая. Так то от Бога, силой не обижен. — Неожиданно Нечай вернулся к тому, что его, видимо, волновало. — Где ты её сыскал, такую черноокую да настырную?

   — Где? — Степан разлил мёд до конца и, не дожидаясь Нечая, выпил свою чарку. — Рок, фатум, как ты сказал. Судьба нас свела. — Степан сел поудобнее, подвинул светильник, опёрся локтями о ларь и, глядя на трепетное пламя, стал медленно рассказывать: — Повелел Олег Иванович, князь рязанский, заточить меня в монастырь за мою службишку. Что да как — говорить тебе не стану, к делу сие не касаемо...

Нечай слушал.

   — Полагал князь-милостивец, что буду я там о своей вине думать, грехи замаливать, — пояснил Степан в ответ на вопрс1сительный взгляд старика. — Только ведь, отец, в узилище оно как — не о своей вине думаешь, а о княжеской немилости. Так?

Степан смолк, потому что эти слова внезапно приоткрыли причину необъяснимой для самого себя обиды на Дмитрия Ивановича.

   — Что замолчал? — спросил Нечай.

   — Узнал я от меченоши своего, что объявился на Рязани некий Пажин-Харя, бывший сотник на службе у Дмитрия Московского. Он оболгал меня перед Олегом Ивановичем. А тот, не подумавши, лжи поверил и на него мои земли отписал. Так мне это обидным показалось, что велел я Юшке, меченоше и названому брату, все мои пожитки и достатки в золото обратить и в назначенный день с заводными конями у монастыря появиться. — Степан и не заметил, как, подобно песнетворцам древности, уклонился от строгой, нелестной для себя истины. — Не много сохранилось у меня от щедрот Олега Ивановича, наг и сир покинул я родную Рязанскую землю. И сам не ведаю — разум или эта вот книга, Дмитрием Московским подаренная, — он указал на лежащее на лавке «Слово о полку Игореве», — или судьба привела меня в Москву...

   — А дальше что было?

   — А дальше банька была в Пажиновке с Лукерьей.

   — С этой черноокой?

   — Ну да, с ней... — тяжело и горестно вздохнул Степан. — Вышел я из баньки трезвый и тихий. Юшка-меченоша сидел на крыльце да на дудочке наигрывал. Поглядел я на него, а он не то чтобы морду воротит, но так, уклончиво в сторону смотрит. «Судишь меня?» — спросил его. «Кто я таков, чтобы судить». Не вытерпел я, крикнул: «Не в силах я больше одной памятью жить, Юшка, понимаешь, не в силах! Человек я!» И тогда, старик, хочешь верь, хочешь нет, — было мне видение. Будто прошелестело нечто за спиной — и возникла на крыльце моя Алёна.

Нечай даже придвинулся:

   — Ну?

   — Точь-в-точь такая, как я её последний раз видел в саду у батюшки. Глядит на меня и хочет будто в дом войти, а дверь никак не открывается. Тогда говорит: «Человек, если он настоящий, может и памятью жить». Ну, прямо как ты мне вчера сказал. Поторкалась в дверь и исчезла. А Юшка, гляжу, на меня во все глаза смотрит да крестится. Я тогда не понял, а теперь уразумел: не пустила её Лукерья в мою жизнь, себе на радость, мне на горе. Не внял я тогда видению. Это я вот тут мудрым стал, понял...

Степан поднялся и начал ходить по подвалу, круто поворачивая у столба, подпирающего свод.

   — В любой жизни есть радость и горе, добро и зло. Из них жизнь и память человеческая сотканы. Для меня радость всегда злом оборачивалась.

Нечай горестно вздохнул, сочувствуя, поднял баклажку, поболтал — пусто. Поставил, опять вздохнул:

   — Злее зла только зло.

Степан, не отвечая, метался по подвалу. Нечай краем глаза поглядывал. Выждал немного, потом полез в ларь, достал принесённый давеча пергамен, взглянул на девственные в своей нетронутости листы. Один упал с шорохом. Степан резко остановился.

   — Ну что ты там роешься, вынюхиваешь? Думаешь, я здесь писать стану? Не кивай головой — не стану! Убирайся!

   — Убираюсь, милостивец, убираюсь, страдалец.

Нечай засеменил к выходу, прихватив по пути факел. У двери обернулся и метнул ядовитую стрелу: