Многобукаф. Книга для - [28]

Летописец прикусил язык и молча написал требуемое, никак не комментируя.

— Я всегда прислушивался к мнению народа. Да, именно так. Ведь прислушивался?

— Да, Ваше Величество…

— Пиши. И про народную любовь ко мне пиши тоже. Всю правду, понял? Историческую правду, а не эту…

— Я понял, — кивнул летописец.

Король снова прошелся по кабинету.

— Мало… неинтересно это всё. Таких королей были уже сотни, достаточно почитать хроники. А я хочу, чтобы меня и через века помнили. Подробности нужны — такие, чтобы в память врезались.

— Написать, что вы своей рукой убили три тысячи неверных? — осторожно предложил Летописец.

Король подумал и отрицательно мотнул головой.

— Нет. Не поверят. Надо что-то такое… необычное. Экстравагантное.

— Вроде купания голышом в проруби?

— Вроде того… Кстати, это тоже напиши: что король Георг Тридесятый, мол, имел обыкновение купаться в проруби зимой. Знай наших! А, вот, придумал. Когда казне понадобились деньги, я ввел налог на длинные фамилии. Отсюда, мол, пошло выражение «длинный — рубль!» Запоминающийся факт?

— Да, — согласился летописец.

— Хорошо. Дай-ка сюда перо!

Король быстро записал в календаре «ввести новый налог на фамилии» и вернул перо летописцу.

— Теперь упомяни вскользь, что у меня было десять жен, а не две. И что мою мать звали не Селена, а Сирена. Это внесет некоторую сумятицу в умы историков и заставит относиться к документу с уважением. Чем черт не шутит, может, и правда докажут, что у меня было десять жен…

— А детей?

— Хм… сын у меня один. Напиши, что есть еще два внебрачных. Тем более что они действительно есть. Я не хочу направлять историю по линейному пути.

— Но ведь может получиться смута!

— Смута и так будет, без них не обходится. Зато там будет звучать мое имя.

— О-о… тогда конечно, — перо снова заскрипело по пергаменту.

— Ну что, все готово? Прочти, что получилось.

Летописец зачитал текст документа; король внес несколько мелких поправок.

— Ну вот и хорошо. Сверни этот пергамент в трубочку и спрячь хорошенько где-нибудь в архивах. Но так, чтобы его непременно нашли через пару сотен лет.

— Будет сделано.

— И пригласи ко мне следующего. Портретист уже два часа ждет аудиенции.

* * *

Галатея вгляделась в зеркало и страдальчески застонала.

— Что случилось? — встревожился Пигмалион.

— У меня целлюлит! — убитым голосом сообщила Галатея.

— Чушь. У тебя не может быть целлюлита.

— Ах, чушь?! — Галатея резко обернулась к Пигмалиону и уперла руки в бока. — Значит, я, по-твоему, говорю чушь?!

— Нет. Целлюлит — это чушь. У тебя его нет.

— А я говорю, есть! Вот, смотри!

— Зачем мне смотреть, если я и так знаю, что его там нет?

— Значит, тебе уже и смотреть на меня противно? — голос Галатеи задрожал не то от подавленных рыданий, не то от гнева.

— Наоборот, — сдержанно возразил Пигмалион. — На тебя очень приятно смотреть. Ты дивно хороша.

— Нет, я уродлива! — топнула ногой Галатея.

— Ты просто самокритична. А на самом деле… Ну ты же знаешь, что я изваял тебя настолько прекрасной, что сам влюбился.

— Это потому что у тебя дурной вкус, — отрезала Галатея. — Не заговаривай мне зубы.

— Но, милая…

— Ты просто пытаешься оправдаться. У меня целлюлит, и это твоя, твоя работа!

— Милая, поверь мне…

— Не поверю! Я верю только своим глазам! Вот, вот, смотри, складочка. А вот еще одна! Ой, и еще! И это все из-за тебя, изверг!

Галатея зарыдала.

— Милая, — попытался успокоить ее Пигмалион. — Я уверяю тебя, ты безупречна! Мне ли это не знать?

— Тебе, тебе! Да! О боги, ну почему меня изваял не великий Фидий, а какое-то безвестное ничтожество?

— Ну, знаешь ли… — начал Пигмалион, но Галатея жестом велела ему замолчать.

— Не оправдывайся, бракодел! Вот, сюда посмотри.

— Ну?

— Что ну? Что это, по-твоему?

— Нога. Эээ… лодыжка.

— Это лодыжка!? Это ножка от кровати, вот что это такое! Это коровье копыто! Толстое и кривое.

— Не наговаривай на себя. У тебя изумительные ножки…

— А грудь? Где ты видел такую грудь?

— В мечтах.

— А талия? Где у меня талия?

— Вот тут…

— Убери руки! Ай! Я кому говорю, убери… Пусти, не смей!

На целую благословенную минуту голос Галатеи замолк — Пигмалион заткнул ей рот поцелуем.

— Ну извини, дорогая, — произнес он покаянно, не разжимая объятий. — Я был неправ.

— В чем?

— Во всем.

Галатея задумалась.

— Любишь меня?

— Люблю.

— Я самая прекрасная?

— Лучше всех!

— Единственная и неповторимая?

— Да.

Галатея вздохнула и положила голову на грудь Пигмалиону.

— Тогда разбей эту мраморную дуру Хлою, которую ты ваяешь в мастерской.

— Но, милая! Это же моя работа! Я же скульптор!

— А я не желаю видеть в твоей мастерской никаких голых статуй! Ты мой и только мой!

— Ну конечно, но…

— Ты на нее так смотрел! На меня ты никогда так не смотришь.

— Но разве можно сравнивать…

— Значит, ты разобьешь ее? Обещаешь?

«А и правда, ну почему ее не изваял великий Фидий?.». — устало подумал Пигмалион.

* * *

Жена мне однажды сказала: «Если ты такой умный, вот возьми и напиши сказку своим детям. А я к ней нарисую картинки».

Сказку я придумал, но записать поленился, а жена поленилась нарисовать, и так оно и пропало.

Зато с тех пор остановиться не могу.

А та, первая сказка, была примерно такая:

Жил-был на свете волшебник Шимахуз, который все делал только наполовину. Такой уж он был ленивый.