Мнимые величины - [19]

По ее словам, она была замужем, но с мужем развелась и жила одна, не имея никого родных. О ее частной жизни никто не знал, потому что она держала себя очень замкнуто, ни к кому в гости не ходила и к себе не приглашала.

Как она познакомилась с Любкиным и как она сошлась с ним, тоже не знал никто. Сойдясь с ним, она объявила, что работу в школе бросит. Любкин выслушал ее решение совершенно безразлично и спорить не стал.

— Как хочешь.

Но тут же поймал какую-то мысль и поднял брови.

— Пока я тут, тебе, конечно, школа совсем не нужна, но… Меня ведь перевести отсюда могут. Что тогда будешь делать? На что станешь жить? Без работы нельзя.

— Ты такой заботливый? — насмешливо спросила она.

— Заботливый — не заботливый… Я ведь здесь не надолго.

— Да, ты говорил. Тебя в Румынию назначат?

— Когда я это говорил? Я такого не говорил.

— Давно уж. Не помню. Еще до того, как…

— Разве? — немного нахмурился Любкин. — Пьян я был, что ли?

— Может быть, и пьян, не помню! — притворно равнодушно отвернулась Елена Дмитриевна. — А если, — переменила она тон, — если тебя в самом деле в Румынию назначат, так меня с собой не возьмешь?

Любкин немного презрительно усмехнулся.

— Мне с тяжелым багажом невозможно.

— А я — тяжелая?

— Для моего дела всякая лишняя тяжесть тяжела.

Она посмотрела как-то особенно: или что-то проверила, или чему-то усмехнулась.

Любкин устроил ей небольшую отдельную квартиру (две комнаты) и, пользуясь некоторыми льготными возможностями, помог ей одеться понаряднее, но совсем уж не так «по-парижски», как о том говорили в управлении. Она любила духи и сама составляла какую-то смесь из незатейливых советских флаконов. Когда же Любкин однажды привез ей французских духов, она сказала:

— Я ими душиться не буду.

— Чего так? — безвкусно заинтересовался Любкин. — Нехороши, что ли?

— Нет, хороши. Очень даже хороши. Поэтому-то я ими и не буду душиться, что они хороши.

— Как так?

— Не понимаешь? Если парни в избе-читальне поют частушки, так им нельзя аккомпанировать на скрипке Страдивариуса.

— На чем же? — совсем не понял Любкин.

— На гармошке!

Он не знал, что в школе ее называли «донной Стервозой», но когда он смотрел на нее или думал о ней, он неизменно говорил себе то же самое и тем же словом: «Ба-альшая стерва!» Но если бы его спросили, почему он называет ее «стервой», он объяснить не смог бы: очевидно, это только чувствовалось. И, ничего не стесняясь, ни к чему не относясь бережно, он прямо говорил ей, что считает ее «стервой». Когда он в первый раз сказал ей об этом, она не обиделась и даже не изумилась, а на минутку задумалась, словно проверила в себе что-то.

— Да! — очень спокойно согласилась она. — Ты прав: я — стерва.

Он считал ее умной, а потому был уверен в том, что она ему изменять не станет: «Свой-то расчет, поди, без ошибки понимает!» Он, конечно, ничуть не сомневался в том, что она сошлась с ним только «из расчета», и, конечно, ничуть не заблуждался в ней. Она ему нравилась красивым телом, «ангельским лицом», которое лгало своей светлой чистотой и чуть ли не похабно разворачивалось в откровенном бесстыдстве. Она возбуждала его так, как не возбуждала раньше ни одна женщина, и он не понимал себя.

— Что оно такое в тебе? — спрашивал он. — Пьянишь ты здорово!

Она кривила рот в циничном рисунке и отвечала с превосходством покорившей самки:

— Я — raffinee!

Он не понимал этого слова, но объяснений не спрашивал.

Между ними («Раз и навсегда!») было условлено: о служебных делах и обо всем, что касается управления, не говорить и не спрашивать. «А чуть только ты об этом заговоришь, — очень твердо подчеркнул Любкин, — я сейчас же встану и уйду. Совсем уйду». Елена Дмитриевна ничего на это не ответила, а только посмотрела на него искоса, словно к чему-то примеривалась.

— А если ты сам заговоришь об этом? — спросила она, лживо отводя взгляд в сторону.

— Не заговорю.

— А если? Ну, скажем, пьяный… Что я тогда должна буду сделать?

Любкин усмехнулся: он что-то услышал в ее голосе.

— Если б ты не была стервой, я попросил бы тебя: если заговорю, то останови меня.

— Но ведь я — стерва! — слегка загадочно прищурила она свои небесные глаза и глянула ими прямо в него. — Что ты мне, стерве, скажешь?

— А тебе я скажу так «Жри, собака, пользуйся случаем!»

Елена Дмитриевна рассмеялась искренним, но в то же время издевательским смешком.

Она без церемонии сказала ему, что ей не нравится его имя: Ефрем Игнатьевич Любкин.

— Тут все безобразно, все! И Ефрем, и Игнатьевич, и Любкин. А особенно Любкин. Так сразу и видно: была какая-то девка Любка, которая родила незаконного сына, и сына этого стали по ней называть: Любкин сын! Любкин! Так?

— Может быть, и так! — равнодушно согласился он. — Дело деревенское.

— Ты деревенский?

— Пензяк.

Любкин видел, что она ничуть «не жадная» и ничего не требует от него: ни денег, ни подарков. Это ему нравилось, хотя и мешало понимать: из-за какого же «расчета» она сошлась с ним? Пользуясь возможностями своего положения, он с удовольствием привозил ей из специальных закрытых распределителей то, что ему казалось роскошью и чего нигде нельзя было достать в советских магазинах: отрезы на платье, модельную обувь, белье. Со своим шофером он присылал ей коньяк, вина и закуски. И раз в месяц, уходя от нее, вынимал пачечку денег (полторы тысячи) и, немного нахмурясь, протягивал ей: