Мнемоскан - [8]

Нелегко было входить в мраморное фойе через парадный вход. Дверь в «берлогу» отца была по правую руку, и моя мать, даже через столько лет, не позволяла в ней ничего менять. Я всегда старался не смотреть в открытую дверь; у меня никогда не получалось. Тиковый стол по-прежнему был там, как и кожаное крутящееся кресло.

То была не только печаль; то была вина. Я не сказал маме, что мы с отцом ругались, когда ему стало плохо. Я не врал ей — врать я совершенно не умею — но она считала, что я услышал, как он падает и прибежал к нему, а он был не в том положении, чтобы возражать. Я бы как-нибудь пережил, если бы она узнала про фальшивое удостоверение; но я бы не перенёс, если бы она смотрела на меня и думала, что это я виноват в том, что случилось с человеком, которому она посвятила свою жизнь.

— Здравствуйте, мистер Салливан, — сказала Ханна, появляясь из кухни. Ханна, женщина примерно моих лет — мамина экономка, живущая в доме.

— Привет, Ханна, — ответил я. Обычно я всех прошу звать меня по имени, но я никогда не предлагал этого Ханне — потому что из-за нашей близости в возрасте она слишком сильно напоминала бы мою сестру, делающую то, чем на самом деле я должен бы был заниматься: присматривать за матерью. — Как она?

У Ханны были мягкие черты лица и маленькие глаза; она, должно быть, относилась к тому типу женщин, которые становились добрыми толстушками в эпоху до появления лекарств, ликвидировавших ожирение — по крайней мере некоторые болезни таки научились лечить за последние двадцать семь лет.

— Неплохо, мистер Салливан. Я подала ей ланч около часа назад, и она съёла почти всё.

Я кивнул и двинулся дальше по коридору. Дом был элегантен; я не понимал этого, когда был ребёнком, но видел это сейчас: коридор, отделанный деревянными панелями, маленькие мраморные статуэтки в нишах, освещённые изящными медными светильниками.

— Привет, мам, — крикнул я, подойдя к основанию изгибающейся дубовой лестницы.

— Я спущусь через секунду, — ответила она сверху. Я кивнул. Потом направился в гостиную, в которой было окно во всю стену, выходящее на озеро.

Через несколько минут появилась мама. Она была одета, как всегда в таких случаях, в одну из блузок, что носила в 2018-м. Она знала, что лицо её изменилось, и даже с кое-какой пластикой в ней трудно узнать женщину, какой она была на четвёртом десятке; думаю, она считала, что старая одежда может в этом помочь.

Мы уселись в мою машину, зелёную «тошибу-дила» и отправились на двадцать километров на север в Брамптон, где располагался Институт. Там, разумеется, был лучший уход, который можно купить за деньги; огромный, заросший деревьями участок с современного вида центральным корпусом, по виду похожим скорее на фешенебельный отель, чем на больницу; может быть, они нанимали того же архитектора, что проектировал Верхний Эдем. Был приятный летний день, и несколько — пациентов? жильцов? — прогуливались в инвалидных креслах по окрестностям в сопровождении персонала.

Моего отца среди них не было.

Мы вошли в холл. Охранник — чёрный, лысый, бородатый — знал нас. Мы обменялись парой любезностей и поднялись в папину палату на второй этаж.

Его переворачивали и передвигали, чтобы избежать пролежней и прочих проблем. Иногда мы находили его лежащим; иногда сидящим в инвалидном кресле; иногда даже пристёгнутым к доске, которая удерживала его в вертикальном положении.

Сегодня он был в постели. Он повернул голову, посмотрел на маму, на меня. Он осознавал своё окружение, но это было и всё. Врачи говорили, что у него разум младенца.

Он сильно изменился за это время. Его волосы побелели и, конечно, у него было морщинистое лицо шестидесятишестилетнего мужчины; в данном случае не было никакого смысла в косметической хирургии. Его длинные конечности были худые и тонкие; несмотря на всю электрическую и иногда мануальную стимуляцию невозможно поддерживать мускулатуру, не занимаясь настоящей физической активностью.

— Здравствуй, Клифф, — сказала мама и сделала паузу. Она всегда делала эту паузу, и у меня от этого каждый раз разрывалось сердце. Она ждала ответа, которого никогда не будет.

У мамы была масса мелких ритуалов для этих визитов. Она рассказывала отцу о том, что произошло за неделю и как играли «Блю Джейз» — своё увлечение бейсболом я перенял от отца. Она ставила стул рядом с кроватью и держала его левую руку в своей правой. Его пальцы всегда рефлекторно обхватывали её руку. Никто так и не снял золотое обручальное кольцо с его пальца, и мама тоже по-прежнему носила своё.

Я почти ничего не говорил. Я просто смотрел на него — на это, на пустую оболочку, тело без разума; оно лежало и глядело на маму, его рот иногда кривился, складываясь в зародыш улыбки или гримасы — или то были просто случайные движения. Когда она говорила, он иногда издавал звуки — но он что-то тихо булькал и когда она молчала.

Мой персональный Дамоклов меч. Я сейчас на пять лет старше, чем папа был в тот день, когда лопнули кровеносные сосуды у него в мозгу, смыв алой волной его разум и личность, его радости и горести. На стене его комнаты висели электронные часы, показывавшие время яркими чёткими цифрами. Слава Богу, что часы теперь не тикают.