Мне повезло вернуться - [37]

Это рассказал нам кто-то из наших, попавших в разведроту, случайно забредший к нам в палатку. Причем рассказал, как рассказывают про умалишенных, про нелюдей. Он еще ассоциировал себя с нами, а не с ними… Но уже через несколько недель парни стали меняться. И дело не только в том, что стали они более угрюмыми, мрачными. Все больше и больше проявлялись в них результаты этой самой «психологической подготовки». «Мы — лучшие, остальные — чмыри». Тех, кто не справлялся с «заданиями», жестоко наказывали, нещадно били и чмырили, так что выход был только один — смириться и полагаться, как и требовали, только на силу и понт.

Спустя некоторое время мы уже начали избегать встреч с нашими недавними однокашниками, оказавшимися в разведроте. Да они уже и перестали быть «нашими», уже не делали различий «знакомый — незнакомый». Все чаще действовало только одно правило: «Увидел чужого — припаши работать за себя. Есть что отобрать — отбери. Нечего отобрать — пусть сам найдет, что тебе у него отобрать».

С Валерой мы не пересекались месяца два. И насколько именно его изменила жизнь в «волчьей стае», я не знал, мог только догадываться. Тем сильнее было мое удивление, когда наши «шнуровские» орбиты пересеклись-таки где-то в конце сентября. Может быть, как раз из-за этого удивления я даже не помню точно, где именно в бригаде мы встретились и при каких обстоятельствах. Явно что-то делали, что бесконечно делают первые полгода все «шнуры», — что-то мыли, или стирали, или перетаскивали, или воровали…

Да это и неважно. Важно то, что он, изначально более крепкий и сильный, чем я, а теперь еще и со «статусом» «шнура разведроты», даже НЕ ПОПЫТАЛСЯ меня припахивать. Но и не это было самым поразительным. ОН БЫЛ ДРУГОЙ. Нет, не так. ЕГО НЕ БЫЛО. То есть внешне это был тот же Валерка — коренастый, большеголовый, разве что еще больше похудевший. Но ТОГО Валеры, которого я помнил по Фергане, не было. В его обычном хриплом голосе звучало непривычное отчаяние. По-прежнему настороженные, колючие глаза смотрели с такой непривычной тоской… Но самым непривычным было то, что ОН РАЗГОВАРИВАЛ СО МНОЙ КАК С РАВНЫМ, причем как с равным товарищем по несчастью…

О чем говорили — не помню. О чем могут говорить два задолбанных в доску «шнура», не представляющих себе, когда удастся нормально поесть, поспать, помыться, написать письмо, — но точно знающих, что в ближайший час, а потом еще несколько раз вечером, ночью и под утро они будут получать колобахи, маклухи, удары под дых и в грудь. Получать за то, что что-то сделали не так или не сделали — или, наоборот, сделали, чего не надо было. А если не за это — то просто так, потому что «шнуры», потому что так было раньше с теми, кто вешает им эти маклухи и бьет под дых. И так будет завтра, послезавтра, через месяц… Пока, наконец, жизнь не провернет со скрипом еще один «цикл» и на смену им не придут новые «шнуры», а им самим не настанет очередь теперь уже раздавать маклухи, колобахи и бить под дых другим…

Жизнь продолжается…

Именно на этой жизнеутверждающей мысли мы и расстаемся, поговорив о том, как же хочется уже нормально поесть, поспать, помыться, написать письмо…

— Ничего, Валера, уже сентябрь, скоро призыв. Привезут в Фергану очередных «курков», а там и до нас довезут вскорости. Вот и у нас жизнь начнется!

— Точно, Тема, потерпим, а там и наше время придет. Не мы первые, не мы последние. Дотянем, а уж там…

Есть и в жизни «шнуров» место светлым перспективам. Просветленные, возвращаемся каждый в свою роту, и все продолжается так, как происходит вот уже почти два месяца.

Палатки разведчиков стояли в расположении нашего батальона, довольно недалеко от наших. Но всеми возможными способами мы избегали ходить мимо них. Это был словно Бермудский треугольник: оказался там — считай, пропал. Может быть, поэтому, а может быть, потому, что так было угодно судьбе, но с Валерой мы больше не пересекались до того самого дня, когда встретились у валунов на Алихейле.

— Привет, Тема!

— Здорово, Валера!

— Что с головой?

— Бандитская пуля… Как оно?

Он стал еще мрачнее. Еще более подчеркивает эту мрачность то, что руки и лицо у Валеры почти черные. Глаза — еще более колючие и угрюмые на фоне этой копоти. Тоскливые… Голос — еще более хриплый. В голосе — безнадега:

— Заколебали они, Тема, жизни нет вообще. Всю дорогу только и делаем, что жрать им готовим. Куда лезет-то столько…

— Не говори, наши тоже достали — перловку из сухпая им «западло», рис давай и гречку, а где их взять-то?.. Хорошо хоть, сухари черные из «армейского» сухпая не едят, а то б мы вообще сдохли все…

— И, как назло, без дела сидим. Они и дуреют. Хоть бы на задание какое скорей. Сам попрошусь, как что будет. Сил моих больше нет.

— Да ладно, Валера, декабрь уже. Скоро привезут осенников из Ферганы — помнишь, говорили? Заживем! До февраля-то всего осталось…

— До февраля еще дожить надо.

Валеркино настроение мне понятно и близко, но сейчас у меня куда более насущная проблема, и она все острее напоминает о себе. Ничего не возражаю, быстро прощаюсь и уже почти на полусогнутых ретируюсь за валуны.