«Мне ли не пожалеть…» - [41]

Несомненно, они были соединены тайными узами. Но они были разные. Он никогда не желал сюда идти, ни для кого не хотел быть вестником смерти, он вообще этим народом не интересовался — ни жизнью его, ни гибелью — и, конечно, не хотел ему клясться, что тот обречен, все решено и подписано, а потом чтобы оказалось, что гроза прошла и народ, не боясь ничьего гнева, может грешить по-прежнему. Он не хотел выставлять лжецом своего собственного Бога, Бога своего народа, Которого любил и почитал больше жизни, делать Его шутом. Он боялся, что они поднимут Его на смех, скажут: вот, сначала попугал, а потом ничего не сделал. Теперь же Бальменова его от всего этого освобождала. В глазах хористов она, безусловно, была ближе к Богу, чем он. Он понимал, что на все воля Божья, тем не менее именно благодаря ей ему снова сделалось легко и просто, как не было уже много лет. Всегда сама печальная, она вернула ему свободу, и та оставалась с ним, пока рядом была Бальменова. Он был первый, кого она спасла, и с тех пор хорошо в жизни ему было только с ней.

В ее жизни он тоже сыграл немалую роль. Она была убеждена, что Господом он послан как бы подготовить почву, взрыхлить и удобрить ее. Подобно Иоанну Крестителю, он должен был сделать так, чтобы приход ее Сына стал меньшей революцией, меньшим потрясением, не принес зла. За это она была ему признательна, хотя и не считала ровней себе. Несмотря на это их неравенство, они оба как бы были в Божьем послании. Оба были ни в чем не вольны, оба боялись того, чего хотел от них Господь, и оба знали, что в конце концов сделают по Его слову.

Спустя месяц после бегства Бальменовой, Когда Лептагов опять остался один на один с хором, он часто вспоминал, как тот снова стал бояться его, бояться, что он, Пророк Божий, сумеет отговорить Господа их помиловать; хор тогда был готов буквально на все, лишь бы его смягчить и задобрить. Хористы давно, еще с первых кимрских спевок следили за всеми перипетиями его отношений с Богом, ловили любые изменения, особенно же ликовали, когда Бальменова зачала, и Лептагов сам собой отошел на второй план. Я, однако, хорошо помню, что раньше, считая, что единственный их шанс спастись — это как-то умилостивить Лептагова, они ту же Бальменову пытались подложить ему в постель. Выведав из перехваченного письма к Старицыну, что Лептагов влюблен в нее, они хотели ее подкупить, в общем, любым способом свести их.

Узнав тогда об их затее, он сперва безмерно возмутился, а потом подумал, что надо и вправду взять ее, как Авраам Сару, и уйти из этой Богом проклятой страны, начать все сначала. Они же пусть живут как умеют,

Впрочем, их расчет был отчасти верен. С ней он в самом деле забывал все плохое, что видел в них, и с Богом, своим Богом, с Богом, который заключил с ним завет, он тоже примирялся, когда она пела, — и верил, что она — достаточное оправдание всего. Если бы его, как некогда Господа с Содомом и Гоморрой, умоляли пощадить город и спрашивали: разве мало десяти, пяти праведников, чтобы он смилостивился, — он бы не задумываясь сказал, что ее голоса, того, что она пела, с лихвой хватит, чтобы народ был пощажен.

Хоть они и ждали Спасителя, здание союзнических отношений между эсерами и скопцами худо-бедно продолжало возводиться и после ее произошедшего полгода спустя бегства из России. Вчерне то, что могло быть построено без Бальменовой и ее Сына, было закончено скопцами и эсерами к семнадцатому году, а полностью все завершено к двадцатому, сразу вслед за окончанием гражданской войны. Взаимоотношения же, установившиеся между скопцами и хлыстами внутри его хора, даже для Лептагова долгое время представлялись полной загадкой. Это неудивительно. В Кимрах после реформ, начатых Бальменовой, они быстро сделались совсем иными, нежели на прочей территории империи. Везде скопцы и хлысты давно уже были разными сектами. В хоре же все как бы обратилось вспять, причем по соображениям чисто политическим.

Тесное общение с эсерами скоро убедило и скопческих и хлыстовских вождей, что, если они в самом деле хотят спасти не одних лишь себя, но и весь избранный народ Божий, они снова должны объединиться. Когда

обе стороны это поняли и как шли переговоры, Лептагову узнать не удалось, но на чем в общих чертах сошлись скопцы и хлысты, ему стало известно довольно скоро.

Новая секта (по моде того времени они предпочитали ее называть «партия») по обоюдному согласию получила следующее устройство: скопцы как дальше продвинувшиеся по пути спасения, составили элиту партии, некий орден избранных и посвященных, весьма похожий на слой профессиональных революционеров у народников. Присущий скопцам дух равенства и всеобщего братства, их готовность не задумываясь отдать жизнь за спасение от греха, умение скрывать в глубокой тайне задуманное сделали их превосходными руководителями. В итоге партия очень скоро стала страшной нравственной силой. Скопцы по собственному согласию делились на два разряда, в соответствии с которыми происходило занятие высших должностей внутри секты, а в будущем и в государстве. Низший слой — скопцы «малой печати» или скопцы, «севшие на пегого коня» — то есть те, кто, чтобы избавиться от соблазна, отрезал себе шулята — «яблоки с древа познания добра и зла», ввергшие человека в первородный грех. Высший же слой партийцев образовали скопцы «большой печати», или скопцы, «пересевшие на белого коня», те, кто, кроме шулят, дали отрезать себе ствол — само «древо познания добра и зла», кто избавился и от «ключа ада»