«Мне ли не пожалеть…» - [25]

«14 июня 1931 г. Церковь св. Валерьяна — уныла и монотонна. Видно, что она строилась из нечистоты, греха, а получился храм, где служат, в который можно войти, встать в каком-нибудь приделе на колени, помолиться, поставить свечку и тихо уйти. Его всегда забавляла народная вера, что голоса и грехи соразмерны. Он с этим нередко играл, в частности, когда расписывал эту церковь. На фресках в ней сильные, мощные голоса признаются в таких грехах, каких и басом-то не пропоешь. Этот прием чрезвычайно расширил палитру звучания хора, еще раз по-новому высветил грех. Совсем мелкий, он вдруг вырастал почти до вселенского масштаба, делалось ясно, насколько он велик в своей гнусности, грех же больший вдруг становился жалок, убог, лишенный и размаха, и удали, и силы, он был достоин только презрения.

23 июля 1931 г. Церковь преп. Антония Печерского. Проста, аскетична, временами даже сурова. Голоса звучат торжественно. Кажется, люди, наконец представшие перед Богом, и не могут петь иначе.

26 августа 1933 г. Церковь преп. Максима. Хор сливается и с Волгой, и с заволжскими лесами, лугами, в то же время бесспорно и спокойно главенствуя над ними. Уверенно подчинив себе окружающее пространство, церковь почти отвесно взметнулась ввысь. Во всем этом огромная мощь, но есть в ней и легкость, хор в итоге звучит не тяжело, наоборот, он полон любви, ласки и снисхождения.

20 сентября 1933 г. Церковь св. Иоанна. Хор сохранил все пластические и пространственные ритмы крестовокупольного храма. Есть почти мистическое ощущение одновременного движения вверх, от людей к Богу и от Бога вниз, к людям, сначала к куполу, а от купола — к центральной точке. Там — начало, вернее, конец библейской лестницы, связывающей небо и землю.

2 июля 1935 г. Церковь мученика Зосимы. Ставя ее, Лептагов требовал как можно больше напряжения в том, как хор шел от голоса к голосу, и сам он, строя композицию, стремился к предельной динамике, особенно в венчающей, наиболее приближенной к Богу части. Идущие же по стенам фрески, наоборот, повествовательны, каждый исповедуется не спеша, медленно и обстоятельно.

9 июля 1935 г. Церковь преп. Давида. Маленькая, скромная до убожества часовенка. Неприметная, будто вкопанная в землю банька. Поет ее хор во много тысяч голосов, и молитва каждого хорошо различима. Как это удалось Лептагову, понять трудно».

Список церквей легко длить и длить, а ведь это были те годы, когда храмы на Руси лишь разрушали. Причем как Лептагов их ни разубеждал, многие из его хористов были самыми активными участниками этих акций. Они свято верили, что у единого Бога и храм может быть только один, и если люди хотят, чтобы Господь их услышал, он, этот храм, должен быть построен, возведен от фундамента до креста, венчающего купол, из человеческих исповеданий, а не походить на прежние — рукотворные, будто идолы. Они взрывали старые церкви и с не меньшей страстью возводили свои, новые, так же не ведая сомнений, как некогда иконоборцы, рубившие образа святых.

Еще в первый год работы с хором в Кимрах, когда Лептагову вдруг снова показалось, что власть его недостаточна, чтобы возвести из них то, что он задумал, он, стравливая хористов, стал пускать одни и те же покаяния то на алтарь, ризницу или, там, купол, то без всякого перерыва и без каких-либо объяснений выкладывал из них попираемый ногами пол. Вообще же он все меньше вникал в детали того, что они пели, все меньше их понимал, теперь он лишь подгонял их голоса, обтесывал их, как камни. Между тем хористы и без его участия расходились дальше и дальше и уже даже в малой степени не могли охватить того, что он из их голосов строил. Они и не пытались это сделать. Все-таки то, что они были частью целого и каждая часть была ему, Лептагову, необходима, останавливало их, удерживало от попыток расправиться друг с другом. Они видели, что он специально провоцирует новые и новые конфликты, так что они ненавидели не только друг друга, но и его. Он словно нарочно сеял вокруг себя ненависть. Лептагов знал это за собой, и иногда ему хотелось, чтобы они знали, что он и сам себя боится.

Сначала ему не хватало власти, и именно поэтому он так себя с ними вел, поэтому никого и никак не готовя, поднимал их из грязи в князи и снова низводил на самое дно. Он ждал, что они станут перед ним пресмыкаться, выпрашивать, молить себе место поближе к Богу и к небу, и одно время это в самом деле было, но скоро сошло на нет. Им, в сущности, стало все равно, на что шли их раскаяния, главное, что они были частью, кирпичиком храма, а каким — есть ли разница?

Всякий год, стоило начаться летним спевкам, они день за днем шли к нему со всей России, шли, когда поодиночке, когда группами, и каждому, каждой исповеди он должен был найти в храме свое место. Это была его работа, и он знал, что только ради нее он и терпим. Жизнь менялась в стране очень резко, но кто бы ни приходил тогда к власти в Москве, эту его охранную грамоту уважали все. Он понимал, что и дальше будет свободен в том, что касается хора, если, в свою очередь, не станет выходить за его рамки. С чисто композиционной стороны это всякий раз была, конечно, совершенно потрясающая задача — построить из их исповедей храм, построить от котлована до креста на куполе и колокольного звона. Впрочем, дело облегчалось тем, что с тех лет, с каких он себя помнил, он никогда не сомневался, что у каждого голоса в самом деле есть его и только его место в этом мире. Человеку дано прожить лишь свою собственную жизнь.