Мне бы в небо - [74]

Стоя в очереди, я говорю:

— Я не понимаю. Объясни.

Снова, напрямую, о том же.

Алекс не отвечает, пока мы не усаживаемся. Дэнни выходит на сцену развязно, как Шварцкопф — это актуально, — и пути к бегству нет. Только пожарные выходы.

— Ты правда меня не помнишь? Наши консультации? Это был не семинар, Райан. Ты меня уволил. Я ждала, что ты признаешься. Думала, ты медлишь, потому что играешь со мной. Потом я поняла, что это не игра. Не знаю, что и думать. Ты действительно забыл? Как обидно.

— Это началось в Рено?

— В самолете. Я подумала, ты решил поиграть с девушкой в дурацкую игру.

Дэнни — настоящий гигант, крепкий как бык, но при этом гибкий, точно лемур, и еще в нем есть что-то от маленького котенка, который играет с собственным хвостом. Три минуты прыжков, изгибов и вращений, от альфы до омеги, подчеркнуто сексуальная имитация чего угодно от Сталина до Ширли Темпл — причем Дэнни способен показать их одновременно, сидящими на парковой скамейке с мороженым или лежащими рядышком на гильотине, — стоимость билетов окупилась на все сто, и я чуть не намочил штаны от смеха. Я действительно ощущаю тоненькую струйку, которую втягиваю обратно или, по крайней мере, мешаю ей просочиться. Я прошу у Алекс разрешения удалиться на минуту. Она, впрочем, отказывается меня отпускать. Хватает за руку и пытается разорвать связку, пока Дэнни крадет из Лувра Мону Лизу и Пикассо, — через тридцать секунд упорного сопротивления я решаю, что есть способ получше: не буду сопротивляться, приму все как есть и понадеюсь, что какой-нибудь опытный хирург меня впоследствии спасет.

— Прекрати, — шепчет Алекс. — Не вертись. Уже почти закончилось.

Я решил расслабиться, но не сумел. На сей раз сумею. Я воображаю старый мягкий канат, гниющий на пристани.

В последние десять минут представления я рисую себе разнообразные варианты смерти в изящных руках Алекс. Я не чувствую ее гнева. И это еще больше меня беспокоит. Я предполагал, что рано или поздно встречу одного из своих клиентов, но мне казалось, что удар будет быстрым и коротким. Очень неприятно его ожидать. Я хочу получить свое немедленно.

Шофер сидит на месте, когда мы возвращаемся из некрополя Дэнни и снова принимаемся блуждать по ночному Лас-Вегасу. Иди на свет — вот и все, о чем должна помнить душа, даже если сияние исходит от красных глаз огромного, как мамонт, воскресшего сфинкса, у которого передние лапы размером с танкер.

— Итак, все выяснилось, — говорит Алекс, прислоняясь к псевдокожаной обивке нашего черного великана на колесах (американского производства). Шофер куда-то нас везет — думает, что нам понравится, но хочет, чтобы это было сюрпризом. Он играет в шофера.

— Мне очень, очень жаль, — отвечаю. На самом деле — не очень. Зачем мучиться чувством вины, если Алекс собирается меня казнить? Вскоре наступит ее очередь испытывать муки совести.

— Двигайся сюда и искупи свою вину. Целуй мне ноги. Например. Снизу доверху.

Я повинуюсь, по форме и по существу. Спирт в ее духах щекочет мне язык. Должно быть, Алекс в них выкупалась.

— Я приходила рано и уходила поздно, — рассказывает она. — Работала по выходным. По праздникам. У меня были больной младший брат, без всякой медицинской страховки, и мама, которая делила отца с другой женщиной и обожала всякие безделушки, которые он не мог ей подарить. Впрочем, в основном дело было во мне. Я водила «мазды». Арендовала машины на год, чтобы можно было менять цвета. Знаешь, на кого я однажды работала? На Барбару Буш. Просто сказка. Получила несколько подержанных платьев. Когда у нее оказалось пять копий одного ожерелья, потому что она не рисковала носить оригинал, — угадай, кто получил шестую, с любезной запиской? Именно так они и стали «техасскими Кеннеди» — записки и открытки. Они их день и ночь писали. — Алекс откидывается еще дальше. — Ты отлично справляешься. Продолжай, песик.

— Мэм? — голос Шофера.

— Я мисс. Маленькая мисс.

— Мы приехали.

— Сделайте круг, пожалуйста.

Я бросаю взгляд на свою великаншу. Она поглаживает меня. Если этим исчерпываются мои обязательства, то я охотно продержусь до рассвета. До весны. А возможно, я уже выплатил свой моральный долг, в течение часа наблюдая за кривляниями Дэнни, и теперь снова в зоне дополнительного кредита.

— Я спала с нашим боссом. Но не считала, что меня используют. Мне казалось, он предлагает мне защиту. Он не стал бы просто так трахаться с кем-нибудь из молоденьких — а те, с которыми все-таки стал, могли шантажировать его как угодно. Все семнадцать. Господи, я обожала пиар. Его привилегии. Показывать всему миру, что «Тексако» и «Эксон» действуют исключительно ради того, чтобы реализовать свои истинные увлечения — спасение дельфинов и популяризацию оперы в бедных районах (однажды они их отстроят заново и даже не возьмут денег, это будет подарок). Верить в небылицы подобного размаха — все равно что взойти на свой персональный серебряный трон. Больше, дайте больше. Хочу задание потруднее, кричишь ты. Позвольте мне рекламировать частные тюрьмы, нечто вроде школ Монтессори за решеткой, для умственно отсталых бедолаг. Вкус к обману растет и расширяется; когда тебе кажется, что дальше уже некуда, кто-нибудь протягивает тебе папку под заглавием «Разлив пестицидов, „Монсанто“». Это сущее благословение. Не нужно так усердно жевать, Райан. Сосредоточься. Сосредоточься.