Млечный Путь - [42]

— Чего ты боишься? Дурак ты. Машину какую или пушку новую ты умеешь выдумать, а увидеть в человеке душу и сердце — на это у тебя нет способности. На выпей этот порошок, может, поймешь, что мы тебя лечим, а не калечим.

Немец выпил порошок, и снова беспокойство появилось в его глазах. Он что-то начал говорить и показывать руками.

— Он, видно, думает, что я ему дал отраву, — громко промолвил фельдшер. — Тьфу! Чтоб ты землей накрылся! Что ты лопочешь? Медленней говори, может, я что и разберу с пятого на десятое.

Фельдшер, наконец, нащупал в кармане ученическую тетрадь. Увидев бумагу, немец потянулся к ней.

Многоопытный фельдшер сразу же догадался и оторвал от тетради лист. Больной жадно схватил бумагу и карандаш. Не знаю, сообразил ли немец, что, если он с такой живостью взял бумагу, а не лежит с угасшим взглядом на лавке, значит, он уже победил свою болезнь. Пожалуй, такая мысль могла прийти ему в голову. Возле лавки стоял стол. Немец прислонился к нему боком и начал старательно выводить на бумаге слово за словом. Фельдшер заметил, что ему так неудобно, и, усевшись рядом на лавку, подпер немца своей спиной. Немец исписал бумагу с обеих сторон и вдруг, будто вспомнив о чем-то, отложил карандаш. Лицо его выражало просьбу. Он что-то начал говорить фельдшеру. Фельдшер снова дал ему порошок, долго прислушивался и наконец, к общему удивлению, обратился к нему по-немецки. Правда, говорил он по-немецки неуверенно, улавливая слова, как глухой, по движению губ собеседника. И все же он понял немца: тот просил назвать ему адрес селения, в которое забросила его судьба.

Фельдшер продиктовал ему адрес местечка Сумличи, подробный и обстоятельный, с любого конца света выезжай — непременно попадешь, после чего составил акт о болезни военнопленного. Проверили по документам у солдата, спросили у самого немца и узнали, что его имя — Густав, а фамилия — Шредер. Солдат велел подписаться в акте свидетелям — Олечке и приезжему парню. Олечка написала «Ольга Невада», а ее молодой гость — «Кастусь Лукашевич, беженец из-под Вилейки». Вполне возможно, что горькое слово «беженец» было следствием искалеченной отчаянием психики. Ушла из-под его ног та почва, на которой он твердо стоял на своей Вилейщине. Ведь недаром же он на рассвете так изнывал в тоске, осиротелый, бездомный, жалкий.

Солдат спрятал акт в карман, поблагодарил фельдшера и сказал:

— Сегодня в дорогу поздно, да и немец еще слаб. А утречком, через ночь, он у меня помчится, как после баньки, и будем мы в Слуцке, как из пушки. Эй ты, хворый немчик, ложись и спи полсуток, чтобы завтра ты у меня был, как резвый бычок.

Немец недоверчиво взглянул на солдата, и мгновенно слетела с него та бодрость и живость, первые признаки которой уже намечались. Он еще больше подвинулся на лавке, достал из глубин своей измятой, вывалянной в земле одежды несколько завернутых в платочек конвертов с заранее надписанными адресами в Германию и в один из этих конвертов вложил только что законченное письмо. Тщательно заклеив конверт, словами и знаками объяснил фельдшеру, что это всего лишь письмо, и ничего больше. Фельдшеру он все же как будто доверял. Письмо он положил себе под голову и вскоре крепко уснул.

Близился вечер. Солнце опустилось ниже, и лучи его пробились в окно. В хате посветлело, стало шире и свободней. Немец спал. Солдат курил. Олечка суетилась по хозяйству. Молодой ее гость стоял на дворе и смотрел, как лошади жуют сено. Фельдшер сидел молча, потом разговорился с Олечкой.

— Значит, и тебе, девочка, горько пришлось, — промолвил он. — Ну, отец твой, хоть и не шлет писем, а, может быть, жив и здоров и скоро вернется домой. Так что ты о плохом не думай, а живи себе потихоньку. Знай, что каждый прожитый день отдаляет то, что есть, и приближает то, что будет. Горечи на свете много, но и в самой большой посудине есть дно, хотя бы она и доверху была наполнена отравой. Перед тобой еще долгий путь, отрава и горечь выветрятся, высохнут, а ты жить будешь… То как же мне… — обратился он, наконец, к солдату. — Надо домой собираться.

— Я схожу к старосте, чтобы подводу дал, — сказал солдат. — А мы с немцем в дорогу завтра.

И в голосе солдата было столько спокойствия и уверенности в том, что все на свете идет своим порядком, что, казалось, никакая буря не проймет этого человека. Солдат вышел, и все в хате слышали, как он на дворе говорил с молодым беженцем. Немец чуть приподнял голову, повернулся лицом вверх и лежал так, уставившись в потолок. Фельдшер дал ему еще один порошок, и тот, явно убедившись, что в него не стреляют, не рвут на куски, а лечат, выпил лекарство и спокойно улегся спать.

Тем временем парень вернулся в хату и, ни на кого не глядя, как бы сам себе, громко сказал:

— Оно ведь можно было и вчера сходить к старосте, чтобы дал подводу, а то меня гонял в местечко. Нашел себе возчика! Хорошенькое дело! Что он мне?! Привязался!

— Намного ты старше ее? — спросил фельдшер у парня, показывая на Олечку.

— Откуда же мне знать? — пожал плечами парень.

— Это как же? Разве она не сестра твоя?

— Меня война выгнала.

— Обосновался здесь жить?