MKAD 2008 - [18]

Таджики никогда ничего не просят. Они воспитаны суровыми законами неизвестной мне страны. Однажды один из них, Нияз, зашел за солью, а вечером мы слышали, как его бил Рашид. Мокин предложил пойти и сжечь цитадель зла вместе с жирной свиньей, но мы его вовремя остановили. Вечером Голев подошел ко мне и сказал:

– Вот посмотри, какая удивительная штука. Как Рашид узнал о том, что Нияз приходил за солью, если приехал только в восемь вечера?

Я пожал плечами.

– Его сдал кто-то из своих. Не правда ли, дружный коллектив?

– Дисциплинированный, – поправил я. – Однажды Александр Македонский в Персии завел войско в простирающийся до горизонта яблоневый сад. Когда войско ушло, с дерева не пропало ни одного яблока.

– Вместе с этим Македонский имел обыкновение резать перебежавших на его сторону врагов. Он справедливо полагал, что завтра они снова убегут, прихватив с собой кого-то из его войска. А доносчикам отрезал языки.

– Скажи мне, Голев, откуда в таким безобидном философе столько кровожадных сведений?

– Я познаю жестокость, чтобы протестовать против нее.

Браво.

Но вернемся к той минуте, когда мы вышли из вагончика, чтобы оценить повреждения, нанесенные машине Пискунова казбеками. Точнее сказать, те повреждения, которые Пискунов нанес себе сам.

Первое, что сказал Мокин, приблизившись и встав перед правым бортом «Фольксвагена», было:

– Шеф, ты идиот…

Этот бесспорный, но смелый вывод заставил нас насторожиться, и вскоре я понял направление мысли Геры. Отсутствующее крыло превратило «Пассат» в окрысившегося бюргера.

– Да, Сергеич, – пробормотал Голев, – похоже, тебя поюзали. – Погладив помятую дверь, он сделал шаг в сторону. – Если ты ударил его в бок крылом, тогда как у тебя оказалась поцарапанной дверь? И как можно ударить попутную машину крылом в дверь так, чтобы человек там превратился в калеку? Ты же не вылетел на встречку? И он не вылетел в соседний ряд. Значит, удар был не так уже силен. – Рома почесал нос и вынес смертельный приговор Пискунову: – Витя, тебя боднули спецом. Бодал мастер. Он просто сорвал тебе крыло. Оттого и дверь поцарапана. Он с нее начал. Все, что у него могло оказаться побитым, это бампер слева. Но ты говоришь…

– У него дверь – в хлам! – заорал мой босс. – Крыло – в хлам! Крышу аж взбугрило! А ты знаешь, какой удар был?! У меня чуть зубы не вылетели!..

Пискунов выл, как ошпаренный. Слово «сука» в этом фонтане проклятий было самым пристойным.

– Нашего Витю кинули, – сказал я Голеву.

– На тридцать тысяч долларов, – добавил Мокин.

– И еще штуки две потратит на ремонт своей тачки, – окончательно добил я Пискунова.

– Я их посажу, – закричал наш босс.

– Доказательства? – мудро изрек Голев.

– Чтоб они сдохли!.. Я… я братву на них натравлю!

– Ты знаком с братвой? – спросил Голев.

– Тина бы только не узнала, – пробормотал Мокин. Иногда он похож на самого настоящего идиота.

Наступила оглушительная тишина. Лишь ветер посвистывал в наших ушах.

– Мне нужно вернуть эти тридцать тысяч, – выдавил наконец Пискунов. – Иначе…

Он мог не договаривать, и он не договорил.

Я рассмеялся. Похоже, у моего босса после ДТП заклинило его «мозга».

– Я принял решение, – прохрипел он. – Я заберу у этих гадов свои тридцать тысяч. И ничего они, падлы, не докажут… Я верну бабки.

– А если докажут? – спросил никак не могущий выбраться из тела идиота Мокин.

– Интересно, как?

Оба они посмотрели на меня, и я понял, что совершенно случайно отправил вопрос по двум адресам. Прижав взглядом Пискунова, я уточнил:

– Как ты планируешь их возвратить?

Витя посмотрел на меня безумным взглядом. До этого момента наш разговор напоминал симпозиум профессоров, стоящих над телом отдающего душу больного. После моего последнего вопроса мы скатились до уровня заговорщиков. Сейчас последует предложение кого-нибудь убить. Или украсть, что приведет в конце концов к первому варианту. Я плохо знаком с детективными завязками, но мне почему-то думается, что все происходит сначала именно так. Незаконно обиженный и загнанный в угол праведник во имя торжества справедливости начинает совершать втрое больше преступлений. Так герой романа с особой жестокостью убивает двадцать человек, чтобы наказать изнасиловавших его сестру двоих. Пискунову сейчас куда легче взять на душу грех за три жизни, чем рассказать Тине о случившемся.

– Что это ты так на нас смотришь? – встревожился Голев.

– Ребята… если Тина узнает…

– Ты лучше скажи, почему так смотришь, – спросил я, зараженный тревогой Ромы.

– Премия по итогам месяца…

– Виктор Сергеевич?

– Поможете?

Я ждал этого. Где-то с середины пискуновского повествования я стал догадываться, что дело нечисто. Обычно немногословный, он редко посвящал нас в свои планы. Убитый шепот в конце рассказа убедил меня в том, что босс запросит дружеской помощи. Но я не совсем понимал, в каком виде он стремится получить помощь. Одолжить тридцать тысяч мы ему не могли, даже если бы очень захотели. Но мы не захотели бы – вот в чем еще дело.

– Давайте, поедем и отымем у этих гадов мои бабки, а?

Я похолодел. Представляю, каким пламенем сейчас полыхнет законопослушный пацифист Голев, который даже отрывание ножек у кузнечиков считает актом геноцида. Но Рома, деловито покрутив на пальце ключ от вагончика, сказал слова, от которых мой холодок превратился в озноб: