MKAD 2008 - [17]

Очнувшись, я раскрыл глаза и окаменел. Мои сокурсники и студентки Института легкой промышленности от головы до пят были залиты тем, что в медицине именуется «раствором бриллиантового зеленого». Если я скажу, что ничего не понимал, это все равно как если бы я ничего не сказал. Я не только не понимал. Я был в глубоком анабиозе. Тем не менее, я увидел, что в этой комнате окроплены святым помелом все. То есть и я тоже.

Это было ужасно. Вскоре под кроватью был обнаружен и «киндер-сюрприз» от нашего товарища. Девочки кричали, и среди чайками метавшихся в моей голове звуков я хорошо разбирал только «извращенцы поганые» и «долбоебы».

На занятия они почему-то не пошли, и мы завидовали им взглядами, полными той непроходимой тоски, что свойственна мужчинам, оказавшимся в безвыходном положении. Ибо добираться до училища из увольнения нам нужно было на общественном транспорте через весь город.

Самый аномальный вид имел наш герой. Если мы трое еще как-то могли оправдать свой мультяшно-леопардовый окрас ветрянкой или еще какой не разбирающей родов войск эпидемией, то у него зеленым было, как у Джима Керри, все лицо. И на этой маске бриллиантово-зеленого оттенка с хрустящим от огорчения звуком хлопали ресницы долбанного девственника. Сначала мы хотели избить его до полусмерти, но потом было принято соломоново решение – месяц он покупал для нас сигареты.

Как мы ехали в автобусе, вспоминать я бы не хотел, но коль скоро история рассказывается – придется. Вокруг нас роился зловещий, как шелест волн Леты, шепот, из которого мне становилось ясно, что нас не то чтобы не любят, нас, скорее, ненавидят. До моих ушей доносились слова о том, что какие мы, на хер, будущие офицеры, если не сочли за позор выйти в город в таком нестрашном для американского империализма виде, что у нас, быть может, сифилис, и за отсутствием транспорта нас, особо тяжелых, своим ходом погнали в госпиталь. Ужасные, унизительные предположения сыпались со всех сторон.

Эта поездка для меня была самой долгой. В последующем где и как я только не ездил. Однажды мне приходилось ехать через горный перевал, и на это ушло двое суток. Но это было ничто по сравнению с теми тридцатью пятью минутами, что я провел в автобусе местного маршрута, следующего от остановки общежития Института легкой промышленности до ворот училища. Зеленка сходила долго. Дольше всех – у так и не ставшего мужчиной приятеля, подарившего нам незабываемое утро в женском общежитии. С тех пор я даже из автомобильной аптечки выбрасываю зеленку, предпочитая ей два пузырька йода.

Так что Пудимов ли, Пискунов – все они одним миром мазаны.

* * *

Рядом с нашим вагончиком – вагончик таджиков. Когда он появился, мы даже не заметили. Просто однажды вернулись с Кольца, переоделись, а когда вышли, Мокин сказал, обращаясь в темноту: «Фигасе». Так он обозначает все, что видит впервые и о чем впервые слышит. Мы посмотрели туда, куда был устремлен его взгляд, и увидели зеленый вагон. Там вовсю пыхтела печка, дым валил из трубы, и мы стали вспоминать, когда же появились соседи. Не вспомнили. Потом приехал Пискунов и сообщил, что таджики прибыли ночью.

Каждый день к вагончику подъезжает джип, из него выходит невероятных размеров таджик с золотым перстнем и в дубленке нараспашку. Ступает он величаво, как у себя во дворе, и не успевает захлопнуться дверца его машины, как из вагончика вылетает пара чернявых работяг-рабов. Они разве что не целуют ему руку – столько преданности и уважения я обнаруживаю в глазах его рабов. То, что это рабы, нет никаких сомнений. Все их паспорта, как выяснилось позже, находятся у Рашида. Рашид – это хозяин джипа и рабовладелец. Под его началом в Москве работают около пяти сотен таджиков. Он появляется у вагончика два раза: утром, часов в десять, чтобы привезти две упаковки минеральной воды и десять буханок хлеба, и вечером, чтобы подвести итоги рабочего дня. Пискунов смотрит на жирного борова с нескрываемой завистью. Ему тоже хочется, чтобы мы с Голевым выбегали из вагончика и целовали ему руки. Но пока получается едва ли не наоборот. Заходя в вагончик, Витя тускнеет и начинает всякий раз издалека. Однажды его прорвало, и он словно с цепи сорвался. Что-то ему не понравилось – то ли носки Мокина, висящие на трубе, то ли ведро, заваленное банками, и он раскричался. Услышал, наверное, как Рашид гнобит своих черных. Но вместо коленопреклоненного молчания, как в соседнем жилище, услышал: «А по репе?» Это сказал Мокин, и сразу вслед за этим из угла, где ютится лежанка Голева, раздалась нарочито приторная «перипетия», то есть неожиданное событие, осложняющее развитие действия: «Я знал одного горластого, однажды его нашли с перерезанным горлом». Это сказал убежденный пацифист Голев. Прошло два месяца, и Пискунов более ни разу не применял методы Рашида. Я так думаю, что он принял к сведению не «перипетию» Голева, услышать такое от которого было просто невероятным, а реплику Мокина, слова которого с делом расходятся крайне редко. Последний живет по принципу «чтобы дела не расходились с делом, нужно молчать и ничего не делать», но если он что-то обещает, то в силу природной тупости, помноженной на упрямство, непременно исполняет.