Побежали вскоре братец с сестрицей к фабрике. Можно до фабрики на трамвае доехать, можно добежать стежкой-дорожкой по зеленому лужку.
День-то летний, солнышко еще высоконько. На заводи, за лавой, где колотят белье, вода почище, — полощутся ребятишки. Гам, крик. Ромашек, лютиков, колокольчиков на лугу устлано — ступить негде. Пчелы жужжат, порхают бабочки. Ребятам на шелковой мураве привольно, весело.
Глядь-поглядь, порхает голубой мотылек с узорчатыми крылышками, с черными бархатными глазами.
— Вот он, вот он! Поймаем, отнесем дяде Проклычу!
Помчались ребята за мотыльком. А он — с цветка на цветок, словно дразнит: близко, а не поймаешь, не ухватишь. И прибежали они, гоняясь за порхунком, к самой фабрике. Ему что горевать! Крылья хоть невелички, да быстротечны, — порхнул он через забор на фабричный двор.
Ловцы — за ним туда же.
Мотылек — в окно, благо открыто. Под окном лесенка стояла. Охотники было по ней, но вдруг затаились, прижались к стене. Веселый гомон поднялся в светлице — голоса молодые, словно серебро пригоршнями на блюдо высыпают:
— Ай, это к Проклычу желанный гость!
— Прямо парчовый!
— Краше кавказских!
Потом все утихомирились, и послышался знакомый голос Проклыча:
— Кабы можно было, я бы в наши времена два века жил, не старел. Все теперь к вашим услугам: и кисть, и краски, и я в придачу. Учись, не ленись. Счастье-то вам прямо в горсть просится. А мы, бывало… Попасть вот за такой стол, может, из многих тысяч одному счастье выпадало. Мой батюшка бессменно, безответно без году пятьдесят лет гнул спину на купца Куваева, вот и дозволил хозяин дать мне кисть-самопись. Сколько я мытарств прошел! Зато на старости лет солнце в мою сторону повернулось. Не забывайте никогда, кто нам широко открыл двери в светлую хоромину! Наработаюсь вдосталь — самому прилежному откажу свою кисть-самопись, но чтобы охулки на мою кисть не класть!
И пошли за Проклычем его ученики куда-то…
Не помнит Вихорек, как с сестрой запорхнули в светлицу. Принялись было мотылька искать, да где уж тут! Диво — куда нечаянно-негаданно попали: терем волшебный, везде цветы да птицы. На столе, на белом листе, — оранжевое солнце, а рядом — еще такое же, а на нем узоры красоты небывалой. Кисти, краски в блюдцах, цветистые ткани поразвешаны от потолка до полу. Каких только узоров здесь нет!
В углу на высокой подставке мраморной стоит девочка-подростыш, собой невеликонька, талия рюмкой, в синем сарафане. Щеки — румяные яблоки, глаза — словно угольки. Не то она живая, не то просто из мрамора статуя. Так-то пристально смотрит на незваных гостей, словно спросить хочет: «Ребятки, пошто вы здесь?» И больше никого во всей светлице.
Сима тащит братца за рукав: пойдем, мол, — увидят.
А братец любопытный:
— Погоди… А чего в той комнате? Глянем.
В другую половину сунулись — и обмерли. Во всю стену стекло, под тем стеклом видимо-невидимо бабочек и мотыльков. И на каждом свой узорчатый кафтан. Каких, каких одежек тут нет! Малюсенькие, крупные, оранжевые, голубые, желтые, розовые, с коричневыми пятнышками, с пурпурными полосками, малиновыми крапинками… И все как живые: спугни — и запорхают. Кто их сюда собрал? Жалко вот только, нет среди них голубого черноглазого мотылька.
— Не иначе как они сюда отдыхать со всех лугов прилетают, — шепчет Сима брату.
— Вестимо, где цветки, там и мотыльки, — тот в ответ.
Подошли на цыпочках к стеклу, залюбовались, да так, что даже забыли, где и находятся. Может, полчаса, может, и поболе дивовались они у стекла, себе на беду. То ли послышалось, то ли въявь кто-то стукнул за стеной.
— Бежим, братец!
Поздно. Залетела птичка — стой, не упорхнешь! Знать, та девочка тонкая, красные щечки, вдруг как закричит:
— Кто мои кисти уронил?
— Кто мои краски трогал?
— Мотылек черноглазый! Лови, хватай!
Рассыпались голоса. Куда деваться-то? Наши ухарцы — шасть за цветистую занавесь. Затаились, ни гу-гу… Ждут-пождут, что дальше будет. Все им слышно, что говорят, и даже видно промеж занавесей в щелочку, что за люди появились в светлице. Пареньки да девушки прибежали гурьбой, за ними сам Проклыч в синих нарукавниках.
Девушки ловили, ловили мотылька, так и не поймали. Улетел.
Сели ученики — всяк за свой стол, взяли кисти. Слышит Вихорек, как Проклыч говорит:
— Этот мотылек не простой, прилетал он ко мне с жалобой. Горько обидел его один мой знакомый третьего дни на лугу. Вот и требует мотылек теперь, чтобы с него портрет списали. Но списать портрет должен тот, кто его обидел. Тогда мотылек забудет свою обиду, да и то… как знать — может, еще подумает.
Говорить-то говорит Проклыч, а сам все одним глазом косит за занавеску, будто кого там заприметил.
— Эге, находка, да еще какая! Кто-то здесь был. Не за кистью ли самописью к нам приходили?
Что-то поднял Проклыч с полу. Но что — не видно из-за занавески.
— Кто потерял? — спрашивает.
Никто не отзывается. Положил Проклыч находку в карман — и за работу.
Живые цветы рассыпал по столу, достал из-под стекла мотылька, посадил на цветы, рассказывает:
— Вот какая добрая мать-природа: тепло и злаки нам дарит, птиц рядит в нарядное оперенье, мотыльков одевает в узорчатые кафтаны — все это кому, как не нам, на радость! Но сама природа не придет к нам, красоту на стол не положит, не скажет: берите, мол, готовенькую. С крыльцев мотылька, с радужного лепестка прилежная да умелая рука, трудолюбивая может снять такой узор, какого ни за одним морем не было, да и нет. А на благо, на радость советского народа потрудиться — это большая честь, друзья мои!
