Митино счастье - [9]
Здесь, в Петербурге, нам часто снятся одинаковые сны, пронизанные романтическим флёром литературных реминисценций и горьким ожиданием прозаического пробуждения. Кто из нас хотя бы раз не совершил волшебного полёта над замусоренной и разбитой, но всё же дорогой его сердцу петербургской мостовой? Для кого Дед Мороз не был достоверной метафизической реальностью, а расставание с его карнавальной маской — грустным признаком неизбежного взросления? Кто никогда не пытался выяснять отношения с собственной тенью, кому не доводилось испытывать восторг при виде бесконечного водного пространства, окружающего город и сливающегося у горизонта с небесами? Одним словом — читателю не составит труда узнать себя в Мите.
Многим покажется нестерпимым трагический финал повести. Не лучше ли было поместить на задней стороне обложки краткое пояснение наподобие заключительных титров к голливудским фильмам, в том духе, что «Митю удалось спасти, его позвоночник совершенно не пострадал… Ухаживавшая за ним в больнице Беатриса…»? — Впрочем, и в нынешнем варианте последняя сцена оставляет для главного героя некоторый оптимистический шанс, как и в случае с его бунинским прототипом: «Митя с наслаждением выстрелил…» — но состоялся ли выстрел?
Дмитрий Северюхин, в прошлом — физик и плодовитый изобретатель-электронщик, затем — живописец и организатор выставок, к настоящему времени приобрёл известность как автор монографий и справочных изданий по русскому искусству, а также как составитель фундаментальной истории ленинградского литературного самиздата, участником которого был сам в 1980-е годы. И вот — дебют Северюхина-новеллиста, если не брать в расчёт небольшой книжечки его литературных мемуаров, два издания которой вышли недавно крошечным тиражом и мгновенно стали библиографической редкостью.
Стиль книжной графики Александра Кобяка, знакомый нам по столь разным книгам, как «Приключения барона Мюнхгаузена», «Рубаи» Омара Хайяма и «История одного города» Салтыкова-Щедрина, несомненно восходит к традициям петербургского «модерна», точнее — к «Миру искусства» с его утончённым эстетизмом, явно выраженной декоративно-графической тенденцией и подчёркнутым стремлением к театральности. В своей излюбленной технике — рисунках тушью — Кобяк достигает графической выразительности за счёт чередования тончайших линий, образующих ажурную вязь, из которой щедро ткутся образы и сюжеты. Педантичное следование литературному тексту не свойственно этому мастеру, а историко-этнографические или архитектурные реалии дают ему лишь материал для вольной импровизации. Самостоятельно трактуя и домысливая литературный сюжет, он становится полноправным соавтором книги, а его герои выступают отнюдь не в обыденно-реальном обличье, но в виде характерных гротескных масок некоего мистического карнавала. Иллюстрации Александра Кобяка подобны игривой и непослушной тени, неотвязно сопровождающей главного персонажа повести, но никогда в точности не повторяющей его движений.
Простившись с читателем грустным поэтическим завещанием, новый герой осторожно вступает в пёструю галерею петербургского литературного мифа. Пожелаем долгой жизни новорождённому чухонскому Вертеру; пусть, в отличие от своего великого предшественника, он послужит не руководством к печальному действию, а напротив — скромным напоминанием об ускользающих и возвращающихся мгновениях счастья, ради которых всё-таки стоит жить.
Борис Останин
