Мистики и маги Тибета - [46]

"О, мудрость, которая ушла, ушла,

Ушла в неведомое и в неведомое

неведомого!"

Затем донг-донг – монотонный низкий звук тамбурина стал реже и незаметно замер. Монах, казалось, погрузился в медитацию. Через мгновение он встал, плотнее закутался в складки своего зена и высоко поднял канглинг в левой руке. Тамбурин зазвенел воинственное стаккато, а юноша вызывающе выпрямился, как бы давая отпор невидимому противнику.

– Я, налджорпа, не знающий страха, попираю ногами свое "Я", демонов и богов! – воскликнул он.

Затем, еще повысив голос, приглашая святых усопших лам, "йидамов" и "кхадома" присоединиться к нему, он начал ритуальный танец. Каждое восклицание "я попираю ногами" он действительно сопровождал топаньем и ритуальными выкриками "тсем шее тсем". Его вопли все усиливались и стали оглушительными. Юноша снова поправил складки волочившейся по земле тоги, отложил в сторону тамбурин и свою зловещую трубу и, схватив в одну руку камень, а в другую колышек, монотонно бормоча нараспев, начал укреплять палатку. Палатка эта, маленькая, из тонкой ткани, вероятно, бывшей когда-то очень давно белой, в лунном сиянии казалась сероватой. Вырезанные из серой материи священные слоги "Ом-А-Хум" украшали с трех сторон ее полы, образующие стенки, а крышу обрамляли оборки, окрашенные в пять мистических цветов. Все это выцвело, полиняло и имело убогий вид.

Скелетообразный монах был возбужден. Его взор блуждал от разорванных перед ним кусков трупа к видимой части горизонта, где обманчивый свет луны видоизменил и растворил все очертания, превратив ландшафт в неверное тусклое сияние. Как будто в нерешительности, он несколько раз со вздохом провел рукой по лбу; наконец, по-видимому, собравшись с духом, он схватил нервным движением свой канглинг и извлек из него, все ускоряя темп, ряд громких звуков отчаянный призыв на все четыре стороны света. После этого он влез в палатку.

Что мне было делать? Вторая часть обряда должна была совершаться в палатке. Мне уже ничего не будет видно. До меня доносилось только невнятное бормотание священных текстов, прерываемое жалобными стонами. Лучше было уйти.

Стараясь не шуметь, я выскочила из своего убежища. Вдруг раздалось глухое рычание, и мимо меня промелькнул какой-то зверь. Я потревожила волка. Его до сих пор отпугивал поднятый налджорпа шум. Но когда воцарилась тишина, волк отважился подойти ближе к предназначенному для него и его собратьев угощению. Я уже спускалась по горному склону, когда меня остановил вопль:

– Я плачу долги. Насыщайтесь плотью моей, – завывал трапа. – Идите сюда, голодные демоны. На этом пиру плоть моя превратится в самые лакомые для вас яства. Вот плодородные нивы, зеленые леса, цветущие сады, пища чистая и кровавая; вот одежда, целебные лекарства… Берите, вкушайте". (Слова ритуальных заклинаний).* (*Это – дословно слова литургии. – Прим.авт.)

Молодой фанатик яростно затрубил в свой канглинг, потом дико закричал и вскочил на ноги так порывисто, что ударился головой в крышу палатки, которая немедленно на него обрушилась.

Некоторое время он возился в палатке – ему удалось вылезти; с лицом, искаженным гримасой, как у сумасшедшего, он дико кричал и жестикулировал, как будто все его тело болело.

Теперь я поняла, что такое обряд "тшед" для тех, кто подпадает под гипноз его ритуала. Не было ни малейшего сомнения, что несчастный действительно переживал все муки человека, раздираемого на части и пожираемого заживо страшными чудовищами. Дико озираясь по сторонам, трапа обращался к невидимым существам. Казалось, что его обступают целые толпы пришельцев из иных миров, и он созерцает страшные нездешние видения.

Зрелище было не лишено интереса, но я не могла наблюдать его хладнокровно. Несчастный безумец убивал сам себя. Вот в чем заключалась причина его недуга, почему он там упорно отказывался от моих бесполезных для него лекарств. Мне очень хотелось избавить юношу от терзавшего его кошмара, но я колебалась, зная, что всякое вмешательство означает нарушение установленного правила: начавший обряд "тшед" должен совершать его самостоятельно. Пока я пребывала в нерешительности, до меня опять донеслось рычание волка. Зверь стоял перед нами на вершине утеса и, застыв на месте и ощетинившись, вперил взгляд в сокрушенную палатку, будто и он видел там что-то страшное.

Молодой монах продолжал корчиться как бесноватый и издавать вопли мученика. Я больше не могла выдерживать и бросилась к нему. Но, едва я попала в поле его зрения, как он принялся призывать меня неистовыми жестами.

– О, приди, алчущий, – кричал он, – пожирай тело мое, пей кровь мою!…

Он принял меня за демона!… Как мне не было его жаль, я чуть не расхохоталась.

– Успокойтесь, – сказала я ему, – здесь нет никаких злых демонов. Перед вами преподобная женщина-лама. Вы меня знаете.

Он, очевидно, ничего не слышал, и продолжал предлагать мне себя на ужин.

Мне пришло в голову, что в лунном сиянии моя тога придает мне сходство с призраком. Скинув ее с плеч на землю, я тихо заговорила: Посмотрите на меня, теперь вы меня узнаете?

Напрасно. Несчастный мальчик бредил. Он простирал руки к моей недвижной тоге, взывая к ней, как к запоздавшему на пир демону.