Мистификация - [6]

— Уходи. Отец узнает, тебя здесь пристрелят.

— А ты бы расстроилась? — все так же сжимает подбородок и в глаза смотрит. На лице полная отчужденность и спокойствие. Но я уже знаю, что это лишь маска. Успела изучить. Чем спокойнее и тише он говорит, тем сильнее буря внутри него. И я это чувствую по его дыханию обрывистому и по той силе, с которой давит пальцами.

— Я крови боюсь. Пусть стреляет, но не здесь… — а голос срывается предательски.

— Думаешь, наряды твои испачкаются? — пальцем помаду с губ вытирает и взгляд не отпускает. Держит с такой силой, что я ее каждой клеточкой тела чувствую.

— Думаю, что тебе нужно уйти прямо сейчас.

Сильно сжал мне скулы.

— А я думаю, что ты мне сейчас лжешь, Александра. Каждое твое слово — это ложь. Или тогда лгала, когда подо мной извивалась и музыку свою для меня сочиняла. Про радугу свою говорила. Лгала? Отвечай.

За затылок другой рукой схватил и дернул к себе так близко… Невыносимо вот так быть рядом и врать… врать. Сил нет. Руки сами взлететь хотят и обвить шею сильную, в воротник впиться и к себе тянуть, чтоб всем телом его чувствовать. Губы рядом с моим, а я сильнее пальцы сжимаю, чтобы не обнять, не впиться ему в волосы, притягивая еще ближе.

— Тогда лгала. Играть не только ты умеешь. Мне же надо было выбраться, вот и играла.

— Красиво играла, очень красиво. Ты знаешь, я ведь поверил. А сам вдруг руки мои перехватил, продолжая в глаза смотреть.

— А ведь раньше никому, — начал мои пальцы по одному разжимать, — не верил, девочка. В глаза смотрел и ложь читал так же легко, как с бумаги. — Еще один палец разжал. Мои ладони мокрые, то ли вспотели, то ли от крови.

— Твои лгать не умели, — пальцы с моими сплел и щекой к щеке прислонился. Колючий, такой колючий… как же он пахнет, как же это адски хорошо чувствовать его щеку своей и тереться об нее, закатывая глаза. — Или умели, а я читать разучился. Скажи мне правду. Почему, черт тебя раздери, ты это сделала? Дочь мою подставила, сука такая? Я же тебе доверять начал. В душу к себе впустил.

— Не впустил. Никуда ты меня не впустил. Разве что в постель свою.

— И это тоже не мало. Потому что в мою. В мою, в моем доме. Там, где семья моя, а не где-то в отеле или в машине, как шлюху. Это ты понимаешь? Удавить бы тварь за то, что так подставила.

— Удави. Ты ж для этого и пришел, а не чтоб вопросы свои задавать. Мои ответы тебя не устраивают.

— Не устраивают, потому что лжешь. Почему не поговорила со мной? — за волосы больно потянул, заставляя встать на носочки.

— О чем? О том, что сбежать хочу? Так ты бы охрану усилил.

— Нет. О том, что постели было мало.

— А ты способен дать больше?

— После того, что сделала, я способен только голову тебе открутить.

А сам на губы мои смотрит, а я на его… и в горле сохнет так, что глотнуть не могу.

— Я не подставляла Карину. Я бы не позволила, чтоб с ней… — Позволила. Ты всех нас подставила звонком этим. Влезла в доверие, как змея проклятая и подставила. Да? Для этого со мной трахалась? Чтоб папочке своему помочь, но не получилось?

— Нет.

— Что нет? Не получилось, или нет, не для этого трахалась? И волосы тянет сильнее, а у меня опять слезы на глаза наворачиваются, хочется в лицо ему впиться, чтоб не смел со мной так.

— Отпусти. Мне больно.

— Потерпишь. Мне тоже было не особо приятно, когда сказали, что ты удрала, как последняя дрянь. Я плохо к тебе относился? Отвечай. Ты вообще понимаешь, КАК я должен был к тебе относиться?

— Уходи.

— Это я решаю, когда мне уходить. Надо будет — взорву, на хрен, этот зал.

— Чего ты хочешь? Что тебе нужно. Андрей? Я ответила на все твои вопросы.

— Не-е-ет. Не ответила. На самый главный. Звонишь мне зачем?

— Не звоню…

— Звонишь. Молчишь в трубку, а потом отключаешься. Это тоже игра такая или что это, мать твою?

— Больно… — рывком к себе притянул еще ближе, и из моих глаз брызнули слезы.

— Очень больно… да, ты права.

И тут же в губы поцелуем впился, и все. И меня на части разорвало в ту же секунду, как первый глоток его дыханием сделала. Руки вскинула и за лицо к себе притянула, жадно отвечая, сплетая язык с его языком, с громким всхлипом, прижимаясь всем телом и чувствуя, как уносит, утягивает в ту же бездну. Пачкаю его кровью, а он ладони мои целует и снова к губам прижимается. Больше нет спокойствия и холода, его трясет так же, как и меня. И дышит часто, прерывисто, прямо мне в губы, терзает их, впивается жестче, сильнее, с голодом, от которого по всему телу мурашки рассыпаются, и я хаотично глажу его лицо, впиваюсь в ворот рубашки. Оторвался от моего рта и снова порезы на ладонях целует. Быстро, резко, больно.

Прямо в обнаженные раны.

— Заберу тебя, слышишь? Я заберу тебя отсюда сейчас. Готово все… один шаг сделать должна.

Резко оттолкнула и крикнула истерически:

— Уходи. Не заберешь. Не пойду с тобой никуда. Видишь, хорошо мне без тебя?

— Вижу, — усмехается и снова к себе тянет, — так хорошо, что слезы по щекам катятся? Настолько хорошо, Александра, до слез?

— Хорошо, — и сама к его рту тянусь, уже нежно обхватывая губам нижнюю губу, сжимая пальцами его пальцы, — хорошо. И опять голос отца в ушах звенит, лицо его перекошенное вижу и вопли эти дикие.