Мистические культы Средневековья и Ренессанса - [53]

Двое тамплиеров по имени Доминик[128] были посвящены в Дижоне: первый, достигший 70 лет, прецептор дома Тампля в Жуаньи (de Joigny), диоцез Сан (de Sens), принимался в часовне Тампля Дижона[129] оруженосцем Анри де Долем (Henri de Dole) в присутствии Дидье де Бюра (Didier de Bure). Неофит предложил сделаться слугой и рабом ордена[130]. Ему посоветовали хорошо подумать, поскольку он просил о вещи крайней важности, ведь ему нужно было отказаться от собственной воли, исполнившись воли другого: бодрствовать, когда он захотел бы спать, терпеть голод, когда он желал бы есть, много раз повторять Отче Наш (Pater Noster) за свои молитвы, вести более суровую жизнь и пр. Професс поцеловал посвятителя в губы и плечи и, несмотря на свое отвращение, отрекся от Иисуса устами и плевал в сторону креста на мантии свидетеля. По истечении пятнадцати дней он пришел исповедоваться к епархиальному кюре из Лонгвика (Longvic)[131] Николя де Бюру, который, не желая отпускать грехи своему покаявшемуся, под предлогом того, что не обладал на это властью, направил его к священнику Вильгельму (Guillaume), приору францисканского монастыря Дижона, облеченного епископскими полномочиями. Последний согласился отпустить грехи брату, наказав ему для покаяния носить три года власяницу. Бедный Доминик терпел как мог эту епитимию в течение года, но так как оказался с тяжко расстроенным здоровьем, его исповедник одобрил смягчение наказания, предписав пост на хлебе и воде ежегодно во время шести праздников в течение семи лет.

Другой сорокалетний Доминик из Дижона являлся охранником дома Тампля в Жуаньи. Он принимался в Дижоне Анри де Долем в присутствии тамплиеров Вильгельма Ружпера (Guillaume Rougepere) и Валя (Wale); из них первый – его отец, а второй – внебрачный брат. Сам посвятитель ему преподал поцелуи, два из которых были наиболее отвратительными[132]. Что касается посвящаемого, то его заставили плюнуть на крест на плаще одного из свидетелей, но он вовсе не отрекался от Христа.

Пришло время завершить перечень этих мерзостей, который я и так сузил рамками единственного диоцеза[133]; пришло время, как бы я не приказывал своему сердцу, сделать очевидным во славу человечества, сколько отвратительных мистерий было навязано огромному числу людей в знаменитом и благородном ордене, который я чту намного более лояльного снисхождения, потому даже сделался историком печальных причин его падения.

По мнению некоторых братьев, тяжкие беззакония были принесены с Востока и введены в орден несколькими из наиболее развращенных начальников[134]: с моральной точки зрения этому нельзя не поверить! В действительности, необходимо время, чтобы орден целиком разложить; необходимо несколько поколений руководителей, следующих одной и той же мысли[135]. Эта внезапная и неожиданная инициация без предварительной подготовки и новициата: подобное не прослеживалось и не прослеживается среди таинственных посвящений в античных мистериях или современных обществах. Древность формировала своих адептов постепенно и посредством долгих испытаний; здесь же все отличается. Первое, что делают братья, это дают обет послушания, то есть клятву не разглашать тайны капитулов и, в частности, их посвящения, а также не оставлять Орден Храма для лучшего или для худшего ордена[136]. Однажды произнеся свои обеты, они не могли покинуть Орден Храма без решительного позволения вышестоящего начальства, и они получали его только для того, чтобы вступить в суровый Картезианский орден.

Присяга, которую произносили тамплиеры, была торжественной: она творилась на открытом миссале, и посвященный возлагал свои руки на само место, где находились канон мессы и изображение Христа[137]. Странное противоречие этих людей, которые тут же шли отрекаться и хулить Бога, во имя которого сейчас присягали! Сразу после произнесенных обетов и перед посвящением они рассматривались как целиком связанные и как рабы ордена[138], ведь они спешили дать обет послушания всему тому, что им было бы предписано статутами ордена или вышестоящими братьями, и они мгновенно прекращали принадлежать самим себе, а магия воинской и религиозной клятвы столь изощренно и полностью опутывала их сознание, что буквально вязала по рукам и ногам как жертв греховного вступления в сообщество внутри сообщества, о существовании которого не давали никому из них усомниться даже пройденные испытания; однако подчинение для братьев давалось тем большей ценой, чем было более тягостным. «Крайне необходимо, чтобы ты сделал это, как и я это сделал сам; поскольку ты давал обет послушания и пр.» Вот обыкновенная речь посвятителя, добавлявшего: «Но берегись: если ты пойдешь против своей клятвы, то погибнешь»[139]. Можно ли представить себе, насколько чудовищное потрясение и все виды неожиданностей должно было запечатлеть неслыханное разоблачение мистерий в душах этих людей, совершенно к нему неподготовленных, воображавших для себя лишь путь воинской чести и религиозной преданности. Нужно ли большее для того, чтобы сокрушить разум одних и вести сознание других к непредвиденному насилию, посеяв в души многих шипы непрерывных угрызений совести