Мистер Вертиго - [35]

— Ну, партнер, — сказал мастер, изо всех сил постаравшись выдавить из себя улыбку, — поздравляю с вступлением в мир шоу-бизнеса.

— Не было там ни шоу, ни бизнеса, — сказал я. — Оскорбление словом и действием, вот что там, было. Нарвались на засаду, чуть было без скальпов не остались.

— Обычные издержки, малыш, толпа непостоянна. Когда занавес пошел вверх, никогда заранее не знаешь, что будет.

— Не хочу показаться невежливым, сэр, но все это пустые слова.

— Надо же, — сказал он, забавляясь моим нахальством. — Молодой человек изволит сердиться. Ну и какие же слова показались бы вам весомыми, мистер Роули?

— Такие, от которых есть польза. Чтобы не повторять ошибок.

— Мы не сделали никаких ошибок. Мы выступили перед паршивой аудиторией — вот и все. Но в жизни иногда везет, а иногда нет.

— Ни при чем тут никакое везение. Мы все сегодня сделали не так и поплатились.

— А по-моему, ты сегодня был великолепен. Если бы не та бутылка, успех потянул бы на четыре звезды.

— Если бы не костюмчик. Если честно, зафигачил бы я его куда подальше. В жизни не видел такого безобразия. Не нужно нам «не от мира сего». У нас весь номер такой, так чего еще сбивать народ с толку, наряжать меня, будто какого пай-ангелочка. Это же злит. Это же будто мы сразу говорим, что я их лучше.

— Ты действительно лучше, Уолт. Никогда не забывай об этом.

— Может, оно и так. Но если им дать это понять, нам крышка. Они же настроились против меня, когда я еще и не начал.

— Костюм тут ни при чем. Они были пьяные, набрались до бровей. Такие косые не смотрят, в чем ты.

— Мастер, вы самый лучший учитель на свете, а сегодня я вам еще и жизнью обязан, однако в данном конкретном случае вы ошибаетесь — как всякий простой смертный. Костюмчик ваш дерьмо. Больше я его не надену, орите сколько хотите.

— С какой стати я на тебя буду орать? Мы работаем вместе, и ты волен выражать свое мнение, когда посчитаешь нужным. Если ты хочешь сменить костюм, твое право, можно это обсудить.

— Вы серьезно?

— Дорога в Вичиту долгая, и что нам мешает сейчас поговорить?

— Не хочу показаться занудой, — сказал я, мгновенно ныряя в приоткрытую мне щель, — но так, как я вижу это дело, шанс у нас будет только в том случае, если они будут наши с самого старта. Эти гаврики выпендрежу не любят. Не понравился им ваш пингвиний хвост, и мое паршивое платьишко тоже не понравилось. А вся эта заумь, которую вы им гнали, — это же в одно ухо вошло, в другое вышло.

— Но ведь это же так, для затравки. Исключительно чтобы создать настроение.

— Вам лучше знать. Но, может, в другой раз лучше обойдемся, а? Говорить нужно по-людски, понятно. Сказать что-нибудь вроде: «Леди и джентльмены. Имею честь представить вашему вниманию…» — и тут отойти назад и пригласить меня. А если при этом вы еще и оденетесь в обыкновенный старый костюмчик из легкого крепа и приличную соломенную шляпу, никто и не обидится. Все подумают: вот славный наш свойский парень Джо, он приехал немного подзаработать. Тут вам и ключ, тут вам и дверца. А я буду маленький такой балбес, с широко раскрытыми глазками, в клетчатой рубашке и обыкновенном фермерском комбинезоне. Никаких носков, башмаков, и чтобы с такой же тупой рожей, как у всех ихних детей. Они меня только увидят и сразу оттают. Я покажусь им свой. И когда я начну подниматься, сердчишки-то и дрогнут. Проще пареной репы. Сначала задобрить, а потом бац и в пятак. Непременно должно сработать. Посмотрят наш цирк две минуты и начнут есть с ладошки, как белочки.

Домой мы ехали почти три часа, и все это время я говорил без умолку, изливая мастеру все, на что раньше ни за что не решился бы. Я коснулся всего, что только смог припомнить, — от костюмов до выбора площадки, от распространения билетов до музыкального оформления, от афиш до времени выступления, — и мастер Иегуда дал мне высказаться до конца. Его, безусловно, удивили, если не сказать обескуражили, и дотошность моего разбора, и твердость позиции, но я знал, что от этого разговора зависит все мое будущее, вот и рубил с плеча, а если бы краснел да запинался, толку было бы чуть. Мастер Иегуда спустил на воду корабль, в котором было полно дыр, и я решил, что чем их затыкать, а потом сидеть ждать, как бы затычки не вылетели и нас бы не потопило, лучше уж вернуться в тихую гавань и все основательно переделать. Мастер слушал меня серьезно, не насмешничая, не перебивая, и в конце концов сдался почти по всем пунктам. Наверное, ему было непросто признать свой провал, однако он не меньше меня желал успеха и был достаточно умен, чтобы понять, что завел нас не в ту степь. Это не означает, будто у мастера не было концепции, а у меня была, однако его концепция давным-давно устарела, соответствовала больше пошленьким вкусам поры его довоенного детства, а не бурным и быстрым ритмам нашего времени. Я же искал новую, современную форму, простую и бесхитростную, и постепенно он меня понял и согласился как минимум с тем, что мой подход тоже имеет право на существование.

В чем-то он, конечно, уперся. Мне, например, ужасно хотелось съездить в Сент-Луис и подняться в воздух на глазах у всего родного города, но эту идею он зарубил на корню. «Это самое опасное для тебя на земле место, — сказал он, — и в ту минуту, когда ты туда приедешь, ты подпишешь себе смертный приговор. Запомни мои слова. Сент-Луис для тебя не лекарство. Это яд, и тебе оттуда живым не вернуться». Я не понимал, отчего он так горячится, но тут он стоял твердо, и его было не переубедить. Потом вышло так, что слова его оказались пророческими. Всего через месяц после этого нашего разговора на Сент-Луис обрушился ураган, самый страшный за все столетие. Он сокрушил город за пять минут, будто артобстрел из преисподней, а когда все закончилось, тысяча домов осталась лежать в развалинах, похоронив под собой сто человек, и две тысячи раненых, с переломами, истекавшие кровью, стонали на улицах. В тот момент мы ехали в Вернон, штат Оклахома, пятый город из тех четырнадцати, где мы подписались дать выступления, а когда потом, после завтрака, я потянул к себе полистать местную газетенку и увидел снимки, меня едва не вывернуло наизнанку. Я-то решил было — все, мой мастер спекся, а вот вам, пожалуйста. Он знал то, чего мне не узнать за всю жизнь, слышал то, чего никто больше не слышал, и не было на свете ему равных. Если еще хоть раз, подумал я про себя, я позволю себе в нем усомниться, да покарает меня Господь и да скормят мой труп свиньям.