Когда мне было двенадцать, я впервые пошел по воде. Научил меня, как это сделать, человек в черных одеждах, однако, не буду врать, я не сразу усвоил сей фокус. Начиная с того самого дня, когда я, сирота, девяти лет от роду, клянчивший в Сент-Луисе на улицах мелочь, попался ему на глаза, мастер Иегуда три года упорно со мной работал и только потом разрешил показать номер публике. Это случилось в двадцать седьмом году, том самом, когда всходила звезда Бейба Рута и Чарльза Линдберга, а над прочим миром стала сгущаться вечная ночь. Я продержался почти до Октябрьского краха и достиг высоты, какая той парочке и не снилась. Тогда я сделал такое, чего раньше не сумел ни один американец, а потом не делал никто.
Мастер Иегуда выбрал меня, потому что я был самый маленький, самый грязный и самый жалкий.
— Ты похож на животное, — сказал он, — образец людского ничтожества. — Это была его первая адресованная мне фраза, и даже теперь, шестьдесят восемь лет спустя, я все еще слышу, как он ее произносит. — Ты похож на животное. Если останешься здесь, не дотянешь и до весны. Если уедешь со мной, я научу тебя летать.
— А то будто кто летает, — сказал я. — Это птички летают, мистер, а я вроде как без перьев.
— Много ты знаешь, — сказал мастер Иегуда. — Ничего ты не знаешь. Потому что никто и ничто. Если не взлетишь до тринадцати лет, отрубишь мне голову топором. Хочешь, напишу расписку. Тогда, если я не выполню обещания, моя судьба будет в твоих руках.
Был субботний вечер, начало ноября, и стояли мы около входа в «Парадиз», классный ресторан в центре города, где наливали спиртное, в джаз-банде играли негры и разносчицы сигарет ходили в прозрачных платьях. Я всегда караулил там по выходным: выпрашивал мелочь, бегал по поручениям, а для тех, кто с деньгами, ловил такси. Сначала я было подумал, что мастер Иегуда тоже надрался, болтаясь по ночным кабакам, как и все эти богатенькие придурки в черных смокингах и шелковых цилиндрах. Выговор у него был чужой, так что я сразу вычислил, что он не из наших, но на это мне было плевать. Что же до болтовни о полетах, то пьяные все несут околесицу, а мне доводилось услышать и не такое.
— Кто высоко взлетает, при посадке и шею может свернуть, — сказал я.
— О технике поговорим позже, — сказал мастер. — Освоить ее нелегко, но, если будешь слушаться и делать, как я говорю, мы с тобой станем миллионерами.
— У вас вон и так миллионы, — сказал я. — Я-то вам на кой?
— У меня, убогий ты мой, доллар, может быть, и найдется. Возможно, ты и увидел во мне некое сходство с буржуем, но лишь по той причине, что в башке у тебя опилки. А теперь слушай внимательно. Судьба дает тебе шанс, второго такого не будет. Я уезжаю утром «Синей птицей» в шесть тридцать, и если ты не придешь, я уеду и без тебя, а ты можешь клянчить здесь у прохожих хоть до скончания света.
— Вы не ответили, — сказал я.
— За тем, что ты сам ответ на мои молитвы, сынок. Вот «на кой». За тем, что у тебя есть дар.
— Чего? Нету у меня никакого дара. А если б и был, вам-то откуда чего знать, мистер Обезьяний Колпак? Мы знакомы-то две минуты.
— Опять ошибаешься, — сказал мастер Иегуда. — Я неделю за тобой наблюдаю. А если ты думаешь, будто твой отъезд огорчит дядю с тетей, то, значит, понятия не имеешь, с кем прожил четыре года.
— Это я-то понятия не имею? — сказал я, вдруг неожиданно осознав, что мой собеседник отнюдь не похож на субботнего пьяницу. Он был кое-кто похуже: полицейский или инспектор, который шляется по улицам от нечего делать, и коли засек меня возле ресторана, стало быть, я в дерьме по самые уши.
— Твой дядя Склиз еще тот подарок, — продолжал мастер, наконец завладев моим вниманием по-настоящему. — Не ожидал, что в Америке есть такие придурки. Злобный, вонючий да в придачу еще с мерзкой рожей. Что ж удивляться, коли ты превратился в помоечную дрянь. Сегодня утром мы имели с ним, с твоим, значит, дядюшкой, довольно продолжительную беседу, и он оказался очень даже не против распрощаться с тобой навсегда, даже денег не попросил. Только подумай, шпендрик. Даже денег не попросил. А его толстомясая, эта свинья, которую он называет женой, сидела рядом и хоть бы слово сказала. Решать тебе, однако примешь ты мое предложение или нет, в любом случае туда тебе лучше не возвращаться. Ты огорчишь их обоих, точно тебе говорю. Просто до невозможности, ну и сам понимаешь.
Может быть, я и был животное, но и у животных есть чувства, так что, выслушав эту тираду, я почувствовал себя так, будто меня пнули под дых. Дядя Склиз с тетей Пег, конечно, были не ангелы, однако их дом давно стал моим домом, и что я там никому не нужен, прошибло до самых пяток. Мне, в конце концов, было девять лет. Я был крепкий мальчишка, но все же совсем не настолько, насколько хотел показаться, и не смотри на меня тогда сверху вниз темные глаза мастера, наверное, я расплакался бы прямо на улице.
До сих пор, вспоминая тот вечер, я так и не могу понять, сказал ли тогда мастер правду. Беседовать с родственничками он, безусловно, беседовал, однако спокойно потом мог все переврать. Не сомневаюсь, он к ним заходил — описал он их точно, — но вот чтобы Склизу уж так захотелось от меня избавиться, что он даже не спросил о наличных, это звучало почти невероятно и тем больнее задело. Не берусь утверждать, будто мастер Иегуда надул этого ублюдка и сбежал со мной, не заплатив, но, независимо от того, был уговор или нет, учитывая все происшедшее позже, сам Склиз явно считал себя потерпевшим. Не хочу сейчас попусту тратить время, гадая, соврал мастер или не соврал. В конечном итоге важно лишь, что в тот вечер он заставил меня сделать, как он хотел. Убедил меня не возвращаться, и я, раз поддавшись, больше себе не принадлежал. Наверняка именно этого мастер и добивался — чтобы мне не за что было цепляться. Когда вдруг разом теряешь тех, ради кого жил, то без разницы, что будет дальше. Тогда думаешь, лучше бы ты умер, и неожиданно для себя оказываешься готов сделать любую глупость, даже отправиться в ночь с первым попавшимся встречным.
