Мистер Вертиго - [28]

Миссис Виттерспун провела у нас два дня и две ночи. После ее отъезда мы снова занялись делом, сосредоточив внимание теперь на высоте. Горизонталь мы уже отработали, пора было переходить к вертикали. Признаюсь, вдохновил меня Линдберг, мне захотелось обойти его на очко: он летал в машине, а я хотел сам. Пусть у меня меньше масштаб, зато это совсем фантастика, и мой успех в одночасье затмит всю его славу. Как я ни бился, я ни на дюйм не поднялся выше прежнего. Полторы недели мы с мастером пытались понять, в чем причина, но безуспешно. Потом, вечером пятого июня, мастер выдвинул одно предположение, которое наконец позволило сдвинуться с мертвой точки.

— Я всего-навсего лишь размышляю вслух, — сказал он, — но по-моему, все дело в твоей подвеске. Весит она одну унцию — в крайнем случае, две, но, принимая в расчет сложность твоей задачи, возможно, этого и достаточно, чтобы тебя держать. При подъеме в направлении, противоположном действию силы тяжести, вес тела растет в геометрической пропорции за каждый миллиметр, а это означает, что на высоте в шесть дюймов на тебя давит дополнительная сила, равная примерно сорока фунтам. Что составляет половину твоего веса. Если мои вычисления верны, то наши неудачи оказываются весьма логичными.

— Я ношу эту штуку с Рождества, — сказал я. — Без нее не получится, это мой талисман.

— Получится, Уолт, получится. В первый раз, когда ты оторвался от земли, твой талисман был у меня. Помнишь? Понимаю твои к нему теплые чувства, однако мы в своем деле соприкасаемся с глубинными пластами духовных материй, и вполне вероятно, что ты, целый и цельный, никогда не сделаешь того, что должен, и, чтобы талант твой развился во всей полноте, для начала нужно отречься от части себя.

— Вряд ли он при чем. На мне ведь есть одежда? Есть. Есть носки, башмаки? Есть. Не только же палец меня тянет вниз, они тоже. И я что, черт побери, должен разгуливать перед публикой в чем мать родила?

— Почему ты не хочешь попробовать? Терять мы, Уолт, ничего не теряем, а вдруг возьмем да и выиграем. Не прав так не прав. Но — если прав — было бы очень жалко этого не проверить.

Так он меня убедил, и пусть неохотно, с большим сомнением, я снял шарик и отдал мастеру.

— Ладно, — сказал я, — проверим. Но коли не выйдет, потом со мной лучше об этом и не заговаривайте.

Я удвоил прежний рекорд высоты меньше чем через час — сначала было двенадцать, потом четырнадцать дюймов. К заходу солнца я поднялся на два с половиной фута, убедительно доказав справедливость догадки мастера, прозревавшего суть и корень нашего искусства. Восторг был полный — воспарить, оказаться буквально на грани полета, — однако сохранять вертикальное положение удавалось лишь до двух футов, а выше меня начинало качать и подташнивать. Такое случилось впервые, и я не удерживал равновесия. Тело будто вытягивалось, будто становилось составленным из частей, которые болтались в воздухе каждая сама по себе — голова и плечи отдельно, а ноги отдельно. Потому на двух с половиной футах я, чтобы не кувыркнуться, ложился параллельно земле, инстинктивно угадав, что горизонтальное положение здесь удобнее и безопаснее. Ни о каком движении вперед я даже не думал — я слишком переволновался, но зато в тот же вечер, когда мы, вконец вымотавшись, собрались идти домой, я, прежде чем опуститься, вдруг неожиданно для себя прижал к груди подбородок и медленно сделал сальто, описав полный правильный круг, и даже не чиркнул о землю.

В тот вечер мы ехали домой хмельные от счастья. Теперь нам все было по плечу: совместить обе техники разом, перейти в настоящий полет, осуществить мечту. Наверное, это был лучший день нашей жизни, когда будущее наконец, казалось, уже в кармане. Однако учеба моя была прервана на следующий же день, шестого июня, ровно через сутки после взятия сей вершины, прервана грубо и безжалостно. То, чего долго боялся мастер Иегуда, наконец произошло, и происшедшее было так страшно, отозвалось в сердце такой болью и мукой, что оба мы изменились с тех пор раз и навсегда.

День прошел отлично, и, устроив вечером перерыв, мы решили задержаться до темноты, как бывало не раз той волшебной весной. В семь тридцать мы разложили бутерброды, собранные для нас утром мамашей Сиу, поужинали и в уже сгущавшихся сумерках снова взялись за дело. Лошадей мы услышали, наверное, часов около десяти. Сначала по земле пробежала дрожь, легкий гул, и я еще подумал, что где-нибудь далеко, в соседнем округе, идет гроза. Я только что сделал двойное сальто и сидел на берегу пруда в ожидании замечаний, но мастер, вместо того чтобы начать спокойное обсуждение, вдруг испуганным жестом схватил меня за руку. «Слушай, — приказал он. А потом снова сказал: — Слушай. Едут. Едут, ублюдки». Я прислушался и совершенно отчетливо понял, что звук действительно стал намного ближе. Секунды через две я узнал стук копыт — это были лошади, которые мчались во весь опор в нашу сторону.

— Не двигайся, — сказал мастер. — Стой где стоишь, и чтобы не шелохнулся, пока я не вернусь.

Не прибавив ни слова, он, как спринтер, рванул напрямик через поле. Я, и не подумав стоять, со всех ног помчался за ним. От нашего места до дома было примерно четверть мили, но пламя стало видно ярдов всего через сто — пульсирующие в черном небе красно-желтые языки. Слышно было, как щелкают хлысты, улюлюкают мужские голоса и грохают выстрелы, а потом среди всего этого мы безошибочно различили новые звуки: это были крики. Мастер бежал быстрее меня, расстояние между нами росло, однако возле дубов за сараем он резко остановился. Я догнал его, не притормозил — я летел прямым ходом к дому, но, заметив движение краем глаза, мастер меня толкнул и прижал к земле, чтобы я не выскочил на открытое место.