Мистер Пип - [35]

— Когда закончишь, Матильда, положи тетрадь на место, если тебе не трудно. И карандаш тоже.

Я оглянулась посмотреть, откуда звучит этот утомленный голос, или что его вызвало. Я не видела глаз миссис Уоттс. Мистер Уоттс прикрыл их рукой. Я закончила записывать фрагмент, вернула тетрадь и карандаш в их надежное место и ушла, мягко прикрыв за собой дверь.

Глава шестнадцатая

Я не сказала маме, что была в доме Уоттсов. Она бы посчитала этот визит предательством. Тот факт, что я считала себя сторонницей мистера Уоттса, не означал, что я хотела тыкать им маме в лицо. Я знала, что всему есть границы и старалась не преступать их.

И иногда я ловила мимолетный взгляд кого-то по имени Долорес — собственной персоной, а не просто чьей-то матери.

Однажды, ранним утром я подкралась к ней, когда она стояла одна на пляже и смотрела на море; по неподвижности ее плеч я знала, что она что-то высматривала. Или, возможно, то, что она высматривала, качалось на волнах прилива надежд в ее голове, а не там, в этом загадочном голубом океане, отделяющем нас от остального мира. Может, если бы мы умирали с голоду, мир пришел бы нам на помощь. Мы стали бы проектом благотворительности. Но у нас была еда. У нас были огороды и фрукты, и, пока то, что у отца Гилберта была лодка, держалось в секрете, у нас была рыба.

Секреты были последним, что мы выдали бы. Наши родители перестали скрывать от нас то, что слышали. Им было все равно. Благоразумие требовало усилий, а какой в этом был смысл? Какое это имело значение, когда у тебя ничего не осталось и не на что надеяться? Мы были практически в том состоянии, в каком, как говорит Библия, человечество пришло в этот мир.

Мы стирали одежду, что была на нас, сидели голыми и ждали, пока она высохнет под солнцем. Мы ходили босиком. Наша крыша пропускала свет звезд, солнца и проливные дожди. Ночью мы лежали на постели из песка, принесенного с пляжа в пригоршнях. Но нам не было холодно или неудобно. Самым тяжелым было пережить тоску ночи.

Мамина Библия сгорела в огне, поэтому ночью, пока я пыталась вспомнить отрывки из «Больших надежд», она делала то же самое с Библией. Я слышала, как она бубнила в темноте, и мне приходилось отворачиваться от нее и закрывать уши руками, чтобы сосредоточиться на собственных воспоминаниях. В классе это было проще. Почему-то, когда кто-нибудь из нас ни выдавал бы отрывок, я почти всегда могла вспомнить следующий или его часть. То же самое происходило и с остальными. По мере того, как список увеличивался, было ясно, что Виктория, Гилберт, Мейбл и даже Дэниэл думали о «Больших надеждах» так же много, как и я.

Когда мистер Уоттс читал нам отрывок о том, как Пип пришел к миссис Хэвишем, Гилберт внезапно вспомнил мистера Памблчука. Он назвал его лягушкой-быком, а Виктория вспомнила имя «Памблчук». Виолет замахала рукой как сумасшедшая. Она тоже что-то вспомнила. А не мистер ли Памблчук отвез Пипа в мэрию, чтобы оформить над ним опекунство Джо Гарджери, кузнеца? Мистер Уоттс улыбнулся. Он радовался нашим стараниям так же, как и мы. Мы расшумелись от волнения. Иногда ему приходилось поднимать руку, чтобы успокоить нас, пока он записывал отрывки в свою тетрадь. Под каждой записью мистер Уоттс ставил наши имена.

Я лежала в темноте и пыталась дать названия звукам, которые слышала в ночи. Ленивые шлепки моря — намного громче, чем днем. Странный резкий голос, выделяющийся из хора безрадостного кваканья лягушек. Какого-то ребенка шлепнули по уху за непослушание, или просто за то, что не спит. Низкий лошадиный смех старика. Бодрствование мамы.

— Эй, Матильда, — прозвучало совсем не шепотом. Она хотела разбудить меня. — Эй, — повторила она, и в этот раз я почувствовала ее дыхание на своем лице. Она дернула меня за руку. — Я хочу тебе кое-что сказать.

Я не пыталась придумать, как ответить ей. Я не спала, конечно, но мне было неудобно признавать это в тот момент. Я думала о приезде мистера Джеггерса к Пипу и пыталась вспомнить, как отреагировал Пип, когда тот сказал о везении Пипа. Я уже почти вспомнила этот момент, когда мама продолжила, и то, что она сказала, вдребезги разбило все, что строилось в моей голове.

— Полагаю, ты уже слышала. Грейс Уоттс умерла.

Должно быть, птицы еще не проснулись, когда я услышала топот мужских ног, пробегающих мимо нашей хижины. Это были отец Гилберта и еще несколько человек. Я видела их спины, исчезающие за школой. Они выкопали на склоне холма могилу для миссис Уоттс. У них не было лопат. Они использовали палки и мачете, чтобы взрыхлить землю. Потом они выгребали ее руками и сломанным веслом.

Когда пришло время хоронить миссис Уоттс, все мы — дети, старики, все, кто мог ходить — забрались на холм, чтобы поддержать мистера Уоттса. Я помню мягкую поступь ног и тишину присутствующих. Я помню влажный воздух, тянувшийся из леса, и журчание горных ручьев, впадающих в сияющие бассейны. Мир продолжал жить своей жизнью.

Мы, дети, могли спокойно глазеть на своего учителя. Нам не нужно было гадать, о чем он думал или что чувствовал, потому что мистер Уоттс не сводил глаз с ямы в земле. На нем был костюм и та же белая рубашка, в которой мы всегда его видели. Только он постирал ее и надел еще влажной. Поэтому мы видели, как просвечивают розовые участки его груди сквозь влажный хлопок. Он надел зеленый галстук, который мы видели впервые. На нем были носки и туфли. Его лицо было бледным. Его борода свисала, когда он наклонялся над миссис Уоттс.