Миссия Русской эмиграции - [34]

Как пишет даже У. Лакер, «общественное мнение» еще в 1890 г. добилось серьезного успеха в разрыве связей между русской и германской монархиями. А накануне войны «пресса в России, как и в Германии, сыграла главную роль в ухудшении отношений между обеими странами... Русские дипломаты в Берлине и немецкие дипломаты в русской столице должны были тратить значительную часть своего времени на опровержение или разъяснение газетных статей. ...никогда и нигде пресса не имела столь отрицательного воздействия на внешнюю политику, как в России». Газеты публиковали и то, «что оплачивалось теми или иными закулисными фигурами». «Можно быть почти уверенным, что без прессы Первой міровой войны вообще бы не было»[156]. Правда, Лакер здесь имеет в виду правую русскую печать. Защищая интересы балканских славян, она, действительно, далеко не всегда учитывала міровую раскладку сил. Но антинемецкие настроения нагнетались и в более влиятельной «прогрессивной» прессе.

М. Агурский отмечает, что «прогрессисты так же, как кадеты и октябристы, делали все возможное, чтобы подтолкнуть русское правительство к войне и подвергали его резкой критике, если видели со стороны властей уступчивость по отношению к Австрии. …усиливались призывы к уничтожению Австро-Венгерской империи», за которой стояла Германия. Во главе этой «патриотической буржуазии» Агурский называет П.П. Рябушинского, издававшего влиятельную газету «Утро России», и А.И. Коновалова (оба масоны, причем уже в марте 1914 г. они взяли курс на революцию и через масонов-большевиков, И.И. Скворцова-Степанова и Г.И. Петровского, предложили финансирование Ленину, которое тот принял[157]).

Уже в ходе войны чувством долга была продиктована (оказавшаяся губительной для России) жертвенная верность царя союзникам по Антанте, позже предавшим его.

А его непреклонное упорство в еврейском вопросе, восстановившее против России міровое еврейство, объясняется не только стремлением ограничить нараставшее еврейское влияние в общественной и экономической жизни страны[158] (показательно участие внутрироссийских банков в еврейском ультиматуме), но и тем, что Николай II не мог признать достойной равноправия религию с качествами, отмеченными выше А. Кестлером. Государь не мог нравственно принять и той релятивистской «февральской» системы ценностей, которую России ультимативно навязывал окружающий мір. Царь ощущал компромисс как измену своему долгу и христианскому призванию России. Поэтому даже отречение ему представлялось предпочтительнее в ситуации, когда «кругом трусость и измена и обман», – таковы были последние слова в царском дневнике в ночь отречения.

О глубине измены и общественного разложения свидетельствует то, что царя тогда предал почти весь высший генералитет: были известны лишь два генерала, открыто выразившие преданность Государю и готовность вести свои войска на усмирение мятежа (ген. хан Нахичеванский и ген. граф Келлер), остальные явно или молча приветствовали отречение, в том числе будущие основатели Белой армии ген. Алексеев (причастный к заговору против царя, будучи начальником его штаба) и ген. Корнилов – последнему выпало объявить царской семье постановление Временного правительства о ее аресте. Большую роль в отречении, дезинформируя Государя, сыграл командующий Северным фронтом, масон-генерал Н.В. Рузский[159]. Лидеры же правых партий, «шумливые в то время, когда управление находилось в руках царской власти, ...сразу куда-то сгинули»[160], - отмечал проф. ген. Н.Н. Головин в своем труде "Российская контрреволюция".

Предали Государя даже члены династии: и тот Великий Князь, который впоследствии был избран "вождем" на Зарубежном съезде (он не стал участвовать в заговоре против царя, но и не воспрепятствовал этому, потворствовал отречению и открыто поддержал Временное правительство[161]); и другой Великий Князь, который в эмиграции принял титул Императора (1 марта 1917 г. – еще до отречения Государя! – он с красным бантом явился в Государственную Думу и предоставил офицеров и матросов своего Гвардейского экипажа в распоряжение революционной власти...).

Разумеется, позже всем им пришлось стыдиться за эти поступки и искупать свою вину, кто как мог. Думается, и миссия эмигрантского императора была бы более приемлема для эмиграции, если бы он соединил ее с раскаянием, дав в личном покаянии символ общенационального, а не только настаивал на своих "законных правах". Не в постепенном ли осознании нашим народом своего греха и необходимости покаяния за него заключается внутреннее содержание всего периода коммунистической власти? И не потому ли этот период так затянулся, что это осознание развивалось очень медленно?..

Тогда могло быть два варианта освоения Западом российского "белого пятна": его включение в общеміровую систему целиком – или расчленение на части и включение их по отдельности. История распорядилась иначе: ценою огромных жертв Россия, несмотря на свою национальную катастрофу, осталась «белым пятном», за освоение которого внешний мір снова ведет борьбу. Но силы, которые подготовили Февральскую революцию, к разрушениям коммунистического периода уже прямого отношения не имеют.