Миссия - [5]

Вместе с другими, незнакомыми мне мужчинами я стою в старом расхлябанном лифте на механической тяге. Я одет как чиновник или как рабочий в выходной день. Я даже повязал галстук, воротник натирает шею, я обливаюсь потом. Когда я поворачиваю голову, галстук не дает мне дышать. Я вызван к шефу (мысленно я называю его «Первый»), я боюсь опоздать, его кабинет на четвертом этаже или на двадцатом; стоит мне подумать об этом, как я начинаю нервничать. Вызов к шефу (которого я мысленно называю Первым) застал меня в подвале, длинном и узком бункере с пустыми бетонированными камерами и табличками «Бомбоубежище». Думаю, мне будет поручено какое-то задание, какая-то миссия. Я проверяю, как сидит галстук, и туже затягиваю узел. Жаль, нет зеркала. Не спрашивать же у посторонних, правильно ли завязан узел на твоем галстуке. На других мужчинах в лифте галстуки сидят безупречно. Некоторые из них, кажется, знакомы друг с другом. Они тихо беседуют о чем-то, чего я совершенно не понимаю. Тем не менее их разговор, наверное, отвлек меня: на следующей остановке я с ужасом вижу над дверью лифта число восемь. То ли я проехал свой этаж, то ли мне еще предстоит одолеть больше половины расстояния. Решает фактор времени. ЗА ПЯТЬ МИНУТОК ПРИХОДИТЬ – ВОТ ЧТО ЗНАЧИТ ТОЧНЫМ БЫТЬ. Когда я последний раз смотрел на часы, на них было десять. Я вспоминаю, как почувствовал облегчение: до срока, назначенного шефом, оставалось еще пятнадцать минут. В следующий раз часы показали, что прошло всего пять минут. Теперь, между восьмым и двенадцатым этажом, я снова гляжу на часы, и на них уже десять часов четырнадцать минут сорок пять секунд; я уже точно опоздал, время больше не работает на меня. Я быстро обдумываю свое положение: можно выйти на следующей остановке и, перепрыгивая через три ступени, сбежать по лестнице вниз до четвертого этажа. Если мне надо не на четвертый, это, разумеется, будет означать безвозвратно упущенное время. Можно проехать дальше до двадцатого этажа и, если кабинета шефа там не окажется, вернуться на четвертый этаж, при условии, что лифт не застрянет, или сбежать вниз по лестнице (перепрыгивая сразу через три ступени) и при этом сломать себе ногу или шею, как раз потому, что я спешу. Я уже вижу себя распростертым на носилках, которые по моей просьбе вносят в кабинет шефа и ставят у его письменного стола, я все еще готов ему служить, но больше на это не способен. Покуда все сводится к вопросу, на который я по своей нерадивости заранее не получил ответа, на каком этаже шеф (которого я мысленно называю Первым) ждет меня с важным заданием. (Задание должно быть важным, иначе он передал бы мне его через подчиненного.) Быстрый взгляд на часы неопровержимо свидетельствует, что и для простой точности давно уже слишком поздно, хотя наш лифт, как я вижу, еще не достиг двенадцатого этажа: часовая стрелка стоит на десяти, минутная – на пятидесяти, секунды уже давно не имеют значения. Видимо, что-то не в порядке с моими часами, но на то, чтобы сверить часы, уже не остается времени: я и не заметил, что остальные пассажиры где-то вышли, я остался в лифте один. С ужасом, от которого волосы встают дыбом, я гляжу на мои часы, от которых больше не могу оторвать взгляда: стрелка все быстрее описывает круг на циферблате, так что часы проходят в мгновение ока. Мне становится ясно, что уже давно что-то не в порядке: с моими часами, с этим лифтом, со временем, Я начинаю лихорадочно соображать: ослабевает сила притяжения, действует какая-то помеха, словно застревает вращение Земли, и происходит что-то вроде судороги у футболиста. Жаль, что я так мало смыслю в физике и не могу научно разрешить вопиющего противоречия между скоростью лифта и течением времени на моих часах. Зачем только я был невнимателен на уроках в школе. Или читал посторонние книги: поэзию вместо физики. Время распалось, и где-то на четвертом или двадцатом этаже (это «или» ножом пронзает мой нерадивый мозг) в своем, наверное, просторном и устланном тяжелым ковром кабинете, за письменным столом, который, наверное, стоит в конце помещения прямо против входной двери, меня ждет с поручением шеф, а я его подвожу. Может быть, мир рушится, и мое поручение, настолько важное, что шеф (мысленно я называю его Первым) хотел передать его мне лично, уже потеряло смысл из-за моей нерадивости, стало БЕСПРЕДМЕТНЫМ, выражаясь языком чиновников, так хорошо мною усвоенным (избыточная наука!), отправлено В АРХИВ, куда никто больше не заглянет, поскольку оно как раз касалось последнего важного мероприятия, направленного на предотвращение гибели, начало которой я ощущаю вот теперь, сейчас, запертый в этом сбесившемся лифте, гладя на мои сбесившиеся часы. Отчаянный сон во сне: я обретаю способность, просто свернувшись, превратить свое тело в снаряд, который, пробив потолок лифта, обгонит время. Обливаясь холодным потом, я просыпаюсь в медленно движущемся лифте, чтобы взглянуть на часы. Я представляю себе отчаяние Первого. Его самоубийство. Его голову, чей портрет украшает все служебные кабинеты, на письменном столе. Кровь из окаймленной черным дыры в виске (наверное, правом). Я не слышал выстрела, но это ничего не доказывает, стены его кабинета, конечно, звуконепроницаемы, при постройке такие инциденты предусматривались, и то, что происходит в бюро шефа, не касается населения, власть одинока. На следующей остановке я выхожу из лифта и стою без поручения, с ненужным более галстуком, который все еще смешно и жалко болтается у меня под подбородком, на проселочной дороге в Перу. Высохшая грязь со следами телег. По обеим сторонам дороги расстилается холодная лысая равнина с редкими рубцами травы и пятнами серого кустарника, она тянется до горизонта, где в туманной дымке плывет горный хребет. Слева от дороги – строение, похожее на барак, оно кажется заброшенным, окна – черные дыры с остатками стекол. Перед плакатным щитом с рекламой продуктов какой-то неведомой цивилизации стоят двое огромных туземцев. Их спины внушают ужас. Я думаю, не вернуться ли мне назад, пока меня не заметили. Никогда бы я не поверил, во время моего отчаянного подъема к шефу, что буду тосковать по этому лифту, моей тюрьме. Как мне объяснить свое присутствие в этой безлюдной стране? У меня нет ни парашюта, ни самолета, ни разбитого автомобиля. Кто мне поверит, что я попал в Перу из лифта, впереди и позади меня дорога, по сторонам дороги равнина, которая тянется до горизонта. Как вообще найти понимание, я не знаю языка этой страны, с таким же успехом я мог бы быть глухонемым. Лучше бы мне быть глухонемым – возможно, в Перу есть сострадание. Мне остается лишь бегство в пустыню, где, я надеюсь, нет людей, может быть, из одной смерти в другую, но я предпочитаю голод ножу убийцы. Во всяком случае, откупиться мне нечем, с моей-то мелочью в иностранной валюте. Мне даже не даровано судьбой умереть на посту, мое дело проиграно, я чиновник покойного шефа, мое поручение замкнулось в его мозгу, который ничего больше не выдаст, пока не раскроются сейфы вечности, шифр к которым подбирают мудрецы мира, по эту сторону смерти. Я спешу развязать узел галстука, правильное положение которого стоило мне столько пота по дороге к шефу, и засовываю этот броский предмет туалета в карман пиджака. Я чуть было его не выбросил, оставил бы след. Обернувшись, я впервые вижу деревню; глина и солома, в открытую дверь можно разглядеть гамак. Меня прошибает холодный пот при мысли, что за мной оттуда наблюдали, но я не вижу никаких признаков жизни, разве что замечаю собаку, она роется на дымной помойке. Я слишком долго колебался: двое мужчин отрываются от плакатного щита и идут наискось через дорогу ко мне, поначалу на меня не глядя. Я вижу над собой их лица: одно смутно-черное, белые глаза, взгляд, которого не поймать, глаза без зрачков. Голова другого из серого серебра. Долгий, спокойный взгляд, цвет глаз я не могу определить, в нем мерцает что-то красное. По пальцам тяжело свисающей правой руки, которая тоже кажется отлитой из серебра, пробегает дрожь, сквозь металл просвечивают кровеносные сосуды. Серебряный проходит сзади мимо меня вслед за Черным. Мой страх исчезает, уступая место разочарованию: неужто я не стою хотя бы удара ножом или мертвой хватки металлических рук? В спокойном взгляде, брошенном на меня с расстояния, сквозило что-то вроде презрения. В чем мое преступление? Мир не погиб, если, конечно, это – не иной мир. Как выполнить неизвестное поручение? Что могло бы стать моей миссией в этой дикой местности по ту сторону цивилизации? Откуда подчиненному знать, что происходит в голове у шефа? Никакая наука на свете не извлечет мое невыполненное поручение из мозговых волокон шефа. Оно будет похоронено с ним, торжественные похороны за счет государства (сейчас они, наверное, идут полным ходом) не гарантируют воскресения. Во мне ширится чувство, похожее на радость, я снимаю пиджак, перекидываю его через руку, расстегиваю рубашку. Я уже не иду, а прогуливаюсь. Передо мной через улицу перебегает собака, держа в зубах чью-то руку, пальцы которой обращены ко мне, они кажутся обгоревшими. С угрожающим видом (угроза относится не ко мне) дорогу пересекают молодые люди. Там, где дорога выходит на равнину, в позе ожидания стоит женщина, она ждет меня. Я протягиваю к ней руки, как давно они не касались женщины, и слышу мужской голос: ЭТА ЖЕНЩИНА – ЖЕНА ОДНОГО ЧЕЛОВЕКА. Тон не допускает возражений, и я иду дальше. Когда я оглядываюсь, женщина протягивает ко мне руки и обнажает грудь. На заросшей мостовой двое мальчишек мастерят нечто среднее между паровой машиной и локомотивом, стоящее на сломанных рельсах. Я, европеец, с первого взгляда вижу, что их усилия напрасны: машина не будет двигаться, но детям я этого не говорю, работа – это надежда, я иду дальше, углубляясь в ландшафт, который только и ждет исчезновения человека. Теперь я знаю свое предназначение. Я сбрасываю одежду, теперь внешность не имеет значения. Когда-нибудь мне навстречу выйдет другой, антипод, двойник, с моим лицом из снега. Один из нас выживет.