Мисс Равенел уходит к северянам - [165]

Обо всех этих думах Лили Колберн, конечно, не знал и ничуть не догадывался. Он был тоже жестоко подавлен сомнениями и тревогой и к тому же не мог выражать их в слезах и в лобзаниях. Боясь упустить драгоценное время, он завершил свое дело в Нью-Йорке энергично и быстро, словно вел роту в атаку. Не обидел ли он миссис Картер? Преуспел ли в тот вечер Уайтвуд? Получил ли, в самом деле, отказ? Или, может, у них и вообще объяснения не было? Не зная ответа ни на один из этих вопросов, Колберн спешил возвратиться как можно скорее назад, в Новый Бостон.

Когда в восемь часов вечера он постучал к Равенелам, Лили затрепетала. Она знала, наверное знала, что это Колберн. Правда, в течение дня она дважды ошиблась в своем предчувствии, — в дверь стучал коридорный, но теперь это было так. Лили сидела, писала письмо отцу, старуха Розанна в спальне нянчила Рэвви, дверь в спальню была приоткрыта. Лили сказала: «Войдите», — и Колберн вошел, изнуренный и бледный. За двое суток он почти не сомкнул глаз, ночами работал, а днем находился в дороге.

— Я так рада, что вы возвратились, — промолвила Лили, как всегда, от души.

— И я очень рад, что вернулся, — сказал он, садясь в кресло. — Когда вы ждете отца?

— Не знаю сама. Он велел писать ему в Спрингфилд, пока не сообщит, что закончил свои дела.

Колберн почувствовал облегчение. Еще день или два доктора здесь не будет, и это, пожалуй, кстати, если он не сумеет объясниться с Лили сегодня. Но маленькая гостиная еще меньше располагала его к объяснению, чем в тот вечер балкон; да и резкий свет газа не так вдохновлял, как сияние луны; и вообще казалось труднее сказать даже слово, когда он был виден своей собеседнице до малейших движений губ. Он не ведал еще, что, едва он начнет свою речь, скажет первое слово, она не посмеет ни разу взглянуть на него вплоть до самой минуты, когда поклянется любить его всю свою жизнь.

Женщине не под силу в такую минуту молча ждать объяснения. Она словно боится попасть в силки, знает, стоит ей замолчать — и ловушка захлопнется. Потому разговоры ведутся бог знает о чем, лишь бы помешкать, отсрочить бросок охотника.

— Вы совсем, как я погляжу, измучены вашей поездкой, — сказала она. — Как будто походным маршем прошли в Нью-Йорк и обратно.

— Ночная работа изматывает, — ответил он, не объяснив, что работал ночами только затем, чтобы вернуться как можно скорее.

— Зачем же теперь это делать? Доведете себя до болезни, как тогда на военной службе.

— Да нет. Я живу припеваючи, не голодаю, не питаюсь гнильем — а это еще повреднее, чем голод, — не стыну от холода и не трясусь в лихорадке. Захворать я могу теперь только от легкой жизни, от отсутствия всяких невзгод. Кто-то высказал мысль, что умирать — это стыд, поддаваться смерти — позорно. Быть может, оно и так, если вы не на фронте. А на фронте бывало прескверно порой, и, случалось, я раскисал и думал тогда о вас, о том, что, приди я к вам, вы, конечно, меня накормили бы.

Она ничего не ответила, только глянула ему прямо в глаза, восхищенная простотой, с какой он говорил о минувших страданиях.

— Я уповал на ваше доброе сердце, — сказал Колберн. — И уповаю сейчас.

Она поняла, что сейчас он вернется к тому, чего не сказал ей тогда, на балконе, и враз залилась румянцем. Колберн тихо поднялся и притворил дверь, ведущую в спальню. Он стоял сейчас перед ней, и она не могла ни поднять на него глаз, ни даже вымолвить слова. Промолчи он еще хоть мгновение, она бы не выдержала и сказала ему что-нибудь нестерпимо банальное: «Почему вы стоите? Присядьте». Но она не успела, — Колберн взял ее руку в свои и вымолвил: «Лили!»

В его тоне таился вопрос, но, не в силах ответить, она заслонила лицо свободной рукой, словно оно могло выдать ему ее тайну.

— Вы ведь знаете, Лили, что я любил вас все эти четыре года, — продолжал он, склоняясь к ней и понижая голос до шепота.

Она не могла рассказать потом, как случилось, что она поднялась, припала к его груди, положила голову к нему на плечо и осталась стоять, трепеща и рыдая, изнемогая от счастья. Человек, которого ей предназначено было давно полюбить и которого она обожала всей силой своего существа, на которого полностью и беспредельно надеялась, сказал наконец ей, что любит ее, и она вверялась ему всей душой, до конца, до последней кровинки. Их разлучит только смерть; их может сделать несчастными только разлука; во всем мире в эту минуту нет никого, только они вдвоем и их взаимное счастье. Не сразу — прошло пять минут, а может, и полчаса — она вспомнила, что у нее есть ребенок.

— Пойдемте к нему, — сказала она. — Поглядим на нашего мальчика.

Взяв Колберна за руку, она повлекла его в спальню, к кроватке Рэвви. Лили ничуть не тревожило, что лицо у нее раскраснелось и волосы в беспорядке, что Розанна глядит на нее изумленно, во все глаза, из-под огромных, в серебряной оправе очков.

— Ну, разве он не красавчик? — шепнула Колберну Лили. — Теперь он и мой и ваш. Это — наш мальчик!

Розанна вскинула голову, выразив тем понимание всего, что случилось, и радость и одобрение. Я, как автор, согласен с ней. Ну а вы, мой читатель? Колберн и Лили поцеловали младенца, который пока что не знал ничего о любви, изливавшейся на него в эти минуты, любви столь огромной, что она могла без труда заполнить собой эту комнату и всю жизнь этих людей.