Мисс Кэрью - [95]

Так проходили часы, в одиннадцать он услышал, как внизу закрылись двери и все домочадцы отправились отдыхать. Он решил больше не поддаваться охватившей его мечтательной апатии. Он подбросил свежих поленьев и сделал несколько кругов по комнате. Затем открыл створку и позволил дождю хлестать себя по лицу, а ветру трепать его волосы, как он трепал листья акации в саду внизу. Так прошло несколько минут, и когда, наконец, он закрыл окно, его лицо, волосы и вся передняя часть рубашки были насквозь промокшими. Расстегнуть рюкзак и достать сухую рубашку было, конечно, его первым побуждением; сбросить одежду, жадно прислушаться и вскочить на ноги, задыхающимся и растерянным, — следующим.

Ибо, уносимую порывистым ветром — то проносящимся мимо окна, то замирающим вдали, — он услышал хорошо запомнившуюся мелодию, тонкую и серебристую, как сладкие звуки «Процветающего острова», которую играла музыкальная шкатулка, — ту самую, которую она играла накануне во время их обеда под елями Венгернских Альп!

Вернулся ли Кристиан, и не таким ли образом он дал знать о своем возвращении? Если так, то где он? Под окном? Снаружи, в коридоре? Стоит на крыльце и ждет, когда его впустят? Мой брат снова распахнул створку и окликнул его по имени.

— Кристиан! Это ты?

Снаружи царила напряженная тишина. Он слышал, как последние порывы ветра и дождя стонут все дальше и дальше на пути вниз по долине, а сосны дрожат, словно живые существа.

— Кристиан! — повторил он снова, и его собственный голос, казалось, странно отозвался эхом в его ушах. — Отзовись! Это ты?

Ему по-прежнему никто не ответил. Он выглянул в темную ночь, но ничего не увидел — даже очертаний крыльца внизу. Он начал думать, что воображение обмануло его, как вдруг звуки раздались снова; на этот раз, казалось, в его собственной комнате.

Когда он обернулся, ожидая увидеть Кристиана у себя за спиной, звуки резко оборвались, и ощущение сильнейшего холода охватило его — не просто озноб нервного ужаса; не просто физический результат воздействия ветра и дождя; но смертельное замерзание каждой вены, паралич каждого нерва, ужасающее сознание того, что еще несколько мгновений, и легкие перестанут дышать, а сердце биться! Не в силах ни заговорить, ни пошевелиться, он закрыл глаза, подумав, что умирает.

Эта странная слабость длилась всего несколько секунд. Постепенно жизненное тепло вернулось, а вместе с ним и силы, чтобы закрыть окно и, пошатываясь, добраться до кресла. Сделав это, он обнаружил, что грудь его рубашки окоченела и замерзла, а дождь твердыми сосульками осел на его волосах.

Он посмотрел на часы. Они показывали без двадцати двенадцать. Он снял термометр с каминной полки и обнаружил, что ртуть показывает семьдесят градусов. Силы небесные! Как это было возможно при большом огне, пылающем в очаге?

Он налил полстакана коньяка и залпом выпил его. О том, чтобы лечь спать, не могло быть и речи. Он чувствовал, что не смеет спать — что он едва осмеливается думать. Все, что он мог сделать, это сменить белье, подбросить побольше дров, завернуться в одеяла и просидеть всю ночь в кресле перед камином.

Однако мой брат недолго просидел так, прежде чем тепло и, вероятно, нервная реакция заставили его уснуть. Утром он обнаружил, что лежит на кровати, совершенно не помня, как и когда он туда добрался.

Снова был чудесный день. Дождь и ветер стихли, и Зильберхорн в конце долины поднял свою голову в безоблачное небо. Глядя на солнечный свет, он почти усомнился в событиях этой ночи и, если бы не стрелки его часов, которые все еще показывали без двадцати двенадцать, был бы склонен рассматривать случившееся как сон. Как бы то ни было, он приписал более половины своих страхов побуждениям чрезмерно активного и утомленного мозга. Несмотря на все это, он по-прежнему чувствовал себя подавленным и встревоженным, и ему так не хотелось проводить еще одну ночь в Лаутербруннене, что он решил отправиться этим утром в Интерлакен. Пока он завтракал и раздумывал, пройти ли ему семь миль по дороге пешком или нанять экипаж, к дверям гостиницы подъехала коляска, и из нее выскочил молодой человек.

— Баттисто! — удивленно воскликнул мой брат, увидев его. — Что привело вас сюда сегодня? Где Стефано?

— Я оставил его в Интерлакене, синьор, — ответил итальянец.

Что-то присутствовало в его голосе и в его лице, одновременно странное и пугающее.

— Что случилось? — взволнованно спросил мой брат. — Он не болен? С ним не произошло никакого несчастного случая?

Баттисто покачал головой, украдкой оглядел коридор и закрыл дверь.

— Стефано здоров, синьор; но… но произошло одно обстоятельство… Такое странное обстоятельство!.. Скажите, верите ли в вы в духов?

— В духов, Баттисто?

— Да, синьор; ибо если когда-либо дух какого-либо человека, мертвого или живого, взывал к человеческим ушам, дух Кристиана пришел ко мне прошлой ночью за двадцать минут до двенадцати часов.

— Без двадцати двенадцать! — повторил мой брат.

— Я был в постели, синьор, Стефано спал в той же комнате. Я заснул, полный приятных мыслей. Через некоторое время, хотя у меня было много постельного белья, а также плед, я проснулся, замерзший от холода и едва способный дышать. Я попытался позвать Стефано, но у меня не было сил издать ни малейшего звука. Я подумал, что умираю. Внезапно я услышал звук под окном — звук, который, как я знал, издавала музыкальная шкатулка Кристиана; и она играла так же, как когда мы обедали под елями, за исключением того, что звук был странным, каким-то печальным, даже торжественным, и его было ужасно слышать! Затем, синьор, он стал словно бы отдаляться, становился все слабее и слабее, пока, казалось, ветер не унес его вдаль. Когда все стихло, и кровь снова побежала по моим венам, я позвал Стефано. Когда я рассказал ему, что произошло, он заявил, что мне это только приснилось. Я заставил его зажечь свет, чтобы посмотреть на часы. Они показывали без двадцати двенадцать и остановились; и, что еще более странно, с часами Стефано произошло то же самое. А теперь скажите мне, синьор, вы верите, что в этом есть какой-то смысл, или вы думаете, как настаивает Стефано, что все это было сном?