Мисс Кэрью - [117]

— И это ваш залог, ваше превосходительство?

— Именно. Можешь ли ты пожелать лучшего?

— Ба! Это безумие. Девушка может потерпеть неудачу — может передумать — может отказать вам. Я не могу одолжить свои флорины под это призрачное обеспечение.

— Но я говорю тебе, что она любит меня, как любят только женщины, друг Исаак. Она бы умерла за меня. Она полностью моя. Твои деньги в такой же безопасности, как если бы они находились в твоих собственных сейфах. Назови процент и немедленно прими мою расписку. Деньги я должен и буду иметь. Без этого я даже не смогу достойно жениться. Конечно, ставка стоит риска? Давай, Исаак, — тысяча флоринов под двести процентов, выплачивается через шесть месяцев! Сможешь ли ты отказаться?

— Тысяча флоринов! Это очень много, ваше превосходительство.

— У меня не осталось и десяти. Карты и кости в последнее время были против меня. Это судьба. Умри, Исаак, но ты должен дать их мне!

— Но вы снова придете сюда, ваше превосходительство, еще до конца недели. Игорный стол проглотит каждый грош. Я не осмеливаюсь давать вам взаймы.

Ответ был тихим и невнятным; еврей, казалось, все еще протестовал, Теодор убеждал и умолял. Затем послышался шелест бумаг, быстрое царапанье ручки, звон золота…

— Друг Исаак, ты самое ценное сокровище среди ростовщиков, — сказал насмешливый голос. — Настоящий полубог для влюбленного в беде. Сам Купидон улыбается тебе за это.

— Вы влюбленный, ваше превосходительство! — сказал еврей, коротко и сильно кашлянув. — Дама, к которой вы привязаны, должно быть, действительно очаровательна! Я слышал о ней от того, кто ее знает, иначе я вряд ли поверил бы вашей истории. Мне говорили, что она хорошенькая.

— Я пришел сюда не для того, чтобы говорить о красоте и прекрасных дамах, друг Исаак, — засмеялся должник, думая о нескольких монетах в своей руке. — Она молода, доверчива и умна — этого достаточно для нашей цели. Хорошенькая! — знаешь ли ты цвет лица моей госпожи, Исаак?

— Нет, я, ваше превосходительство.

— Красное и черное, друг еврей — румяна и нуар! Спокойной ночи! Ха, ха! Спокойной ночи.

Их шаги затихли в коридоре; двери открылись и снова закрылись; комната погрузилась в темноту; и все стихло. Я не плакала, я не говорила, я не умерла. Мои руки были сжаты и холодны, губы окаменели, мозг горел. Я стояла неподвижно — неподвижно и безмолвно. Казалось, мир рушится у меня под ногами. Жизнь — смерть — любовь! Чем все это было, кроме слов? Я почувствовала, как меня схватили за руки, и мой лоб поцеловали два или три раза; я услышала дрожащий голос, кричащий:

— Элис, Элис, моя подруга, моя сестра, — говори — плачь! Не смотри так — это пугает меня!

Я слышала его, но его слова не пробудили эха в моей душе. Затем появился свет; раздвинулись занавески; нежный женский голос, который, всхлипывая, произнося сладкие, утешительные слова; нежные женские руки, которые привлекли меня в сестринские объятия.

Затем смертельный мороз внезапно отступил; я издала тихий стон и упала на пол в агонии отчаяния.

Как долго я пролежала так, или как меня унесли, я не знаю; но я полагаю, что, должно быть, потеряла сознание, потому что следующее мое воспоминание — комната в академии, где мадам Клосс и Ребекка растирали мне руки и лоб, а герр Штольберг с серьезным видом склонился надо мной. В течение некоторого времени я не могла вспомнить ужасное прошлое, но когда я это сделала, воспоминание милосердно сопровождалось слезами. Они были так добры ко мне — так нежны! В течение многих часов они не отходили от меня, и уже почти рассвело, когда они сочли меня достаточно успокоившейся, чтобы оставить одну. Я чувствовала себя так, словно все было мраком — прошлое, настоящее, будущее. Ничего вокруг меня, ничего передо мной, кроме темноты; темноты, не освещенной ни одной звездой.

И во всем этом царило одно лихорадочное желание, которое с каждым мгновением становилось все сильнее — желание оказаться далеко, далеко — о, только не от моего горя! Но от того места, где этот крест был возложен на меня. Прочь от сцен моей юности и моего фальшивого счастья! Кем теперь был для меня этот юноша? Что мне оставалось, кроме как умереть?

Я сидела неподвижно, без слез, пока эти мысли кружились в моем сознании. Мой взгляд упал на письмо французского менеджера. Мое решение было принято в одно мгновение.

— Я еду, — твердо сказала я.

Я взяла ручку и бумагу и написала герру Штольбергу, ознакомив его со своим решением; послала за мадам Клосс и рассказала ей, что я сделала; и написал официальное заявление об отставке с моего назначения в герцогской капелле.

— Когда вы уезжаете, дитя мое? — нежно спросила мадам Клосс.

— Сегодня вечером, мадам, когда дилижанс будет проезжать через город.

VII

Одна, одна на дороге! Ночь и темнота вокруг. Ни луны, ни звезд. Дождь — проливной, безжалостный дождь, струящийся по узким окнам кареты и приглушающий бледный свет фонарей снаружи. Ни звука, кроме зимнего ветра в лесу, хриплых криков форейторов, тяжелых колес и монотонного топота лошадей.

В дилижансе не было ни одного пассажира, кроме меня; ни одного дружелюбного голоса, чтобы сказать хоть одно утешительное слово плачущей, опустошенной певице, скорчившейся в углу. Герр Штольберг проводил меня до каретной конторы и проехал со мной, наверное, милю по дороге. Но он почти не разговаривал все это время, и когда попрощался и вышел, чтобы вернуться обратно в темную, сырую ночь, его голос был прерывистым; и мои руки, там, где он их поцеловал, были мокрыми от его слез. Настоящий друг! — истинный, благородный и искренний! Этот голос мог быть резким, но он был способен придать тону нежнейшее утешение; этот взгляд мог быть суровым, но он мог плакать от жалости. Когда я в нем не нуждалась, он был горд и холоден со мной; в день опасности он спас меня; в трудную минуту он помог и утешил меня.