Мишкино детство - [5]
От людоедовой избушки у Мишки забегали мурашки по телу, и он подвинулся ближе к матери.
— …Ну, днем выспится, а вечером опять тихонько на деревню и опять в огород. Каждый день так пропадали дети, а кто их крал, никто не ведал. И так, может быть, и не узнали б, если б не смилостивилась сова — толстая голова. Пропал раз у одной бабы мальчишка. Сидит она на крыльце вечером и горюет: хоть и плохой мальчишка, да свой. Вдруг неслышно подлетает сова — толстая голова, садится на верею и говорит человеческим голосом: «Хоть и злой у тебя был мальчишка, хоть разорил он мое гнездо в дупле и меня самое, когда я на колу сидела, мышей сторожила, чуть палкой не убил, но жалко мне тебя, жалко твоего материнского горя. Твой мальчишка, — говорит, — в подземелье у людоеда сидит. Иди, — говорит, — скорей за мной».
Сова тихо летит, а мать мальчишки за совой бежит. Прибежала в лес. Сова дает ей фонарь-самосвет и оловянное кольцо и говорит: «Теперь иди по тропинке и там на взгорье увидишь камень-плиту. Постучи этим кольцом три раза в дверь — плита сама откроется. Ты мальчишку возьми, но домой не уходи, а сядь за терновником и жди. И как только людоед войдет в свое логово, ты крестное знамение на плите сделай, и камень навек запечатается». Ну, мать так и сделала. Увидал ее мальчишка, обрадовался. А она ему знак подала, чтоб не говорил, и тихонько вышли. Сели за терновник, сидят и дрожат. Вдруг видят: что-то черное, как тень, а глаза — как плошки горят. Постучало три раза в плиту и скрылось в норе. Мать скорей подбежала да крестом и перекрестила камень-плиту. И навеки запечатался камень-плита.
Мать умолкла. Долго молчал и Мишка, а потом спросил:
— А куда ж баба фонарик и кольцо девала?
— «Куда, куда»! — рассердилась мать. — Опять сове отдала… Спи, а то, может, из-под земли теперь уже выбрался людоед и подслушивает на чердаке или за окном: спят тут маленькие дети или нет?
Длинный трудовой день и сказки истомили мать, и когда Мишка спросил: «А разве он может из-под земли вырваться?» она ничего не ответила. Слышно было ее ровное дыхание.
Под печкой, должно быть во сне, буркнул и умолк голубь космач. За окном носится порывистый ветер. И что-то — может быть, ракита веткой, а может быть, людоед лапой — царапает оконное стекло.
Мишка толкает мать и плачущим голосом тянет?
— Стра-ашно…
— Вот видишь… А просил!
— Я про родник хотел.
— Про какой родник?
— Про тот, что утром говорила.
Мать некоторое время молчит, будто собирается с мыслями, потом усталым шопотом снова рассказывает:
— Жил-был на свете добрый человек. Ходил он по деревням и облегчал людское горе. Увидит, у кого изба плохая…
— Как у Гришиных, — поясняет Мишка.
— Ну, хоть как у Гришиных… Заходит и просится переночевать. А наутро, если хозяева добрые, поднимается пораньше, возьмет топорик, пару бревнышек да пару веточек и начинает хату рубить. Тюк да тюк топориком, а к вечеру хата и готова.
— Из веточек? — удивляется Мишка.
— Из бревен. Он веточку только срубит, а она потолстеет, подлиннеет и бревном станет… У другого, смотрит, лошади нету. Придет этот добрый человек к хозяину и скажет: «Подвези меня до соседней деревни». Ну, если хозяин ответит: «Я бы и рад подвезти, да лошади нету», человек руку к уху приставит и спросит: «А что это у тебя за печкой ржет?» — «Это сверчок». — «Да какой же сверчок, когда это лошадь! Вот хоть пойди посмотри». Глянет хозяин за печку, а там конь рысак, серый в яблоках…
— А к нам он не заходил? — спрашивает Мишка.
— Нет. Это давно было… Ты слушай, сынок, и спи…
Много чудесных дел пришлось натворить доброму человеку, прежде чем Мишка стал засыпать. Добрый человек, как оказалось, и увечных исцелял и душевнобольных. Особенно же большой мастер он был по части всякого рода утешений.
Почувствовав, что Мишка наконец засыпает, мать заканчивает свою сказку:
— И вот злые люди поймали его и живьем закопали глубоко-глубоко в землю в Монашеском лесу. И, легши в могилу, человек сказал: «Делал я добро людям словами, теперь буду делать его слезами». И потек-зажурчал с того дня в лесу родник. Вода в нем, как слезы, горько-соленая, только от многих болезней она, говорят, целительная…
У Мишки сладко слиплись веки, он хочет спросить про что-то и не может. И уже ему кажется, что это не мать говорит, а течет-журчит в Монашеском лесу серебряный родник.
Родословная
Комель печки служит Мишке хранилищем его любимых вещей. Тут он бережет книжку «Соломон-оракул» и четырнадцать бабок, одна из которых — биток — залита свинцом. Имеется также и досточка — скрипка — и красная железная коробочка. В коробочке хранятся медная солдатская пуговица, кремень и осколок синего стекла.
Весной, как только на Кобыльих буграх появятся проталины, Мишка наберет в карманы бабок и побежит играть с ребятами. По «Соломон-оракулу» он будет гадать девкам и бабам, когда научится читать. Скрипка… Она хоть не играет, а только скрипит, но зато Мишка сам ее сделал: сам выстрогал досточку, сам вырезал кобылку-подставку, сам натянул нитки — струны — и сам сделал смычок. Старший брат Филипп достал только Мишке прядь конского хвоста для смычка. Красная железная коробочка пригодится Мишке, когда он начнет ходить в школу: в ней он будет хранить перья. Пуговка… Пуговка хороша уже тем, что она с орлом и что ни у кого из ребят нет такой пуговицы. Нет ни у кого и синего стекла. Если один глаз прижмурить, а к другому приставить склянку, то все кругом, будто по волшебству, принимает удивительно красивую, мягкую синюю окраску: и изъеденный шашелем обеденный стол на тоненьких ножках, и длинная скамейка у стены, и угол с иконами, и материн горбатый сундук, и деревянная кровать, покрытая лоскутным одеялом, и даже рыжий зипун отца, что висит на гвозде у порога.
