Мишахерезада - [51]

Облачность плотная, ночь безлунная, тундра темная. Куда мчимся? Где повороты? А если на берег выскочим, порвем дно, погнем винт? А если бревно плывет и поймаем — конец: пробьет лодку. Мы и от доски опрокинемся на скорости.

Валерка наш резвый шапку глубже натянул, в ватник закутался и закурил, пригнувшись. Ему все по фиг дым.

— Мне за твоим огнем вообще ничо не видно! — нервничает Револь.

— Хасанов, а ты почему Револь? — в сотый раз достает Валерка.

— Родители назвали, сокращенное «Революция».

— А. А я думал — «револьвер» без дула.

Довольно глупо утонуть, предварительно помывшись, вслух думаю я, и всем это кажется очень смешным.

Тонут здесь за милую душу. Вот Лисицын весной пьяный вышел на лед и стал каблуком ямку пробивать — напиться они захотели. Оп! — и нет Лисицына, ахнул солдатиком под лед, и больше никто не видел.

— Надо было свечку на окне оставить, — бухтит Револь. — Хрен чо увидишь…

— Ага, и бало́к спалить? — раздражается Валерка. — Чо ты такой бздиловатый, рули давай.

Вообще ничего не видно. Где берег, где река, чернота со всех сторон. Ни малейшего намека на линию горизонта. Никаких признаков линии берега.

Вокруг лодки бурлит и мчится пенная вода. И лодка в кольце этой белой несущейся воды неподвижно находится в центре непроницаемого черного пространства. Рев мотора, тугой шорох струй, и лодка никуда не перемещается в космической пустоте, как во сне.

Это действует на нервы. Теряешь ориентацию. В груди холодок.

Вообще у каждого есть спасательный жилет. Эти оранжевые жилеты валяются под нарами. Их никто никогда не надевает. Это своя этика, кодекс приличия, нормальное поведение. В госхозе все при оформлении расписывались за технику безопасности и за жилеты.

— Где-то здесь поворот… — кряхтит Револь.

— Я скажу! Я знаю когда! — Валерку не проймешь.

Вообще именно так в тундре и исчезают. Вышел из точки А и не прибыл в точку Б. В этой воде не поплаваешь, температура не та и одежда утянет. Дно — метровый слой ила поверх вечной мерзлоты. Искать некому и неизвестно где.

Я даю обет всегда надевать жилет и никогда не садиться в лодку ночью. Все молчат и таращатся в этот полярный вариант тьмы египетской.

— Давай-давай! — подбадривает Валерка нормальным голосом. — Правее давай! Сейчас за поворотом уже близко!

Этого человека нельзя не любить, с ним спокойно в огонь и в воду, не пропадешь.

— Сбавь-ка газ! — командует он.

— Зачем?

— Делай как я сказал.

Сквозь свое тарахтенье мы различаем лай двух наших собак.

В расчетное время лодка шуршит и тычется носом в берег.

Мы растапливаем печь и варим чай. Страхи кажутся смешными, дорога как дорога, нормально доплыли.

— А я уж думал, пиздец, — говорит Валерка. — Хер я еще ночью поеду.

Мусорная рыба

Я всю жизнь думал, что не люблю рыбу. Потом оказалось, что я не люблю мусорную рыбу.

Когда впервые я попробовал Степиной, повара с Рассохи, ухи из нельмы и котлет из нельмы, я глупо млел от удовольствия. Вкус передать не могу — «сьписьфисцкий», лизать и чмокать.

На своей точке стояла сеточка в сторонке у берега, и раз в день одну-две рыбины из нее доставали: чир, подчирок, нельма, кижуч. Хошь вари, хошь жарь, хошь ешь так. Жарить глупо — родной вкус пропадет. Одну в кастрюлю, другую на стол.

Субудай, он же малосол: снял из разреза малые потроха, нарезал ломти в два пальца, посолил, посыпал накрошенным чесночком. Можно спрыснуть уксусом, от него острей и еще мягче, но грубит родной вкус. Через два часа готово. Если невтерпеж, можно через сорок минут.

Лучшей закуски под стопку вообще человечество не изобрело.

А когда по холоду берешь мороженую, ее строгаешь ножом и потребляешь с заправкой, пока в завитушке ледок не распустился, чтоб холодок уже на языке таял и проявлял вкус. Необыкновенно.

…Когда много лет спустя я пригласил редактора своей первой книги в дорогой ресторан и заказал среди закусок балык, и подали в селедочной тарелке лесенку жидких ломтиков, ну так у нас такие обрезки было принято сбрасывать со стола ребром ладони на пол для собак. Не говоря о свежести. И вызывающей хохот цене шизофреников.

При складе

Боря достал «Буран». Покупку привезли на вертолете. И теперь он прибыл в гости. А поговорить!

— А теперь запросто, — с небрежной радостью говорит он.

Поехали кататься. Фантастика, конечно. Летит, как три чемпиона мира по лыжам. Ветер лицо сечет! Боря в очках, я морду ему в спину.

— А поехали Саню проведаем, Лида его может как раз хлеб напекла!

Через час в стороне от реки — нефтебаки на бугре.

— А давай к Володе заедем!

На лыжах ты до Володи два дня идти будешь. Он тут при складе черт-те сколько лет, его все старожилы знают.

— Буран купил, — ходит вокруг и щупает Володя. — Сколько отдал? Очередь долго ждал? Дай проехать! — И с тонким рокотом бензопилы закладывает вираж по белой реке.

— В гости заходите, — приглашает он. Он кряжистый, рукастый сорокалетний мужик, голос зычный, волос в проседь, пальцы в синей росписи.

— Да мы к Сане едем, — отказывается Боря.

— Да чо вам Саня, — в Володином голосе появляется просительность, он смотрит в сторону, пересиливая себя. — Посидим у меня, баба на стол накроет.

— Жена-то как? — спрашивает Боря.