Миры Роджера Желязны. Том 15 - [42]

Гарден. Но они повторяются и ночью тоже.

Элиза. Разумеется, остаточный опыт. У тебя когда-нибудь бывало deja vu, такое чувство, что ты что-то уже видел?

Гарден. Конечно, у каждого бывает.

Элиза. Это чувство узнаваемости на самом деле — химическая ошибка мозга. Разум моментально интерпретирует новый опыт так, будто он уже хранится в памяти. Ведь через мозг волнами проходят триллионы синапсов, и вполне вероятно, что некоторые из них, определенный процент, окажутся ошибочными.

Гарден. Какое отношение это имеет к моим снам?

Элиза. Сны, deja vu, галлюцинации, увиденное мельком — все это узорная пелена, которой рассеянный ум пытается смягчить непредвиденность опыта. То, что ты на самом деле однажды видел, скорее вспомнится тебе наяву, чем приснится.

Гарден. Но эти сны нереальны! Это jamais vu, никогда не виденное.

Элиза. Реальность, как говорил мой первый программист, — это многоцветное покрывало. Тысяча синапсов образуют почти случайный узор — вот что такое реальность.

Гарден. Почти случайный?

Элиза. Расскажи мне о своем сне, Том. О последнем сне.

Гарден. Ну хорошо… Знаешь, он начался с другого события. Будто я играю в солдатском клубе, перед пилотами воздушной кавалерии, которые во время войны принимали участие в боевых действиях в Сан-Луисе и Свободном штате Рио-Гранде. Я импровизировал на тему одной из их маршевых песен — наполовину английской, наполовину испанской — о втором взятии Аламо. Внезапно между двумя клавишами я увидел металлический проблеск. Это был блеск шпаги, разрезающей воздух.

— Это подлинник, лейтенант, — Мадлен Вишо говорила, не выходя из-за прилавка. — Я продаю только подлинники, происхождение которых доказано.

Мадам Вишо еще неплохо бы смотрелась, подумал лейтенант морской пехоты Роджер Кортней, если только приодеть ее. Убрать эту белую блузку в оборочках и пыльного цвета юбку из тафты, какие носили в десятых и двадцатых годах, в эпоху, когда во французских колониях одевались по парижской моде девяностых. Надеть бы на нее что-нибудь более модное, возможно нечто азиатское, вроде тех узких ярких шелковых платьев с разрезом до бедер, которые носят сайгонские девушки в барах. Нечто такое, что двигалось бы вместе с ней. На такой женщине, как мадам Вишо, с ее формами, светлыми волосами и почти нордическим типом лица это смотрелось бы просто…

— Эта шпага — подлинник эпохи Наполеона, лейтенант. Офицерская модель, скопированная с римского «гладиуса» — короткого колющего меча.

Кортней сделал несколько пробных взмахов плоской, почти лишенной рукоятки шпагой. Он попытался покачать ее, чтобы определить центр тяжести, как его учили на уроках фехтования. Однако точка равновесия была расположена неправильно. Широкое плоское прямое лезвие, острое, как охотничий нож, покачавшись на руке, упало налево. Казалось, оно хотело рассечь ему колено и почти рассекло.

— Что-то здесь неправильно.

— Гладиусы предназначались для более миниатюрных мужчин, — сказала она своим сухим учительским голосом. Он подумал, что она даже не взглянула бы, если бы он порезался. — В наше время, когда мужчины стали крупнее почти по всем параметрам, кому-то это оружие может показаться неподходящим.

— Как бы то ни было, я ищу несколько более…

— Попробуйте «гейдельберг», четвертый слева на последнем столе. Это дуэльный клинок, шпага более современного дизайна.

— Современного? Так…

Кортней поднял длинный стальной хлыст, у основания не толще мизинца. Эфес был защищен плоской корзинкой из стальных пластинок. На рукоятке что-то прощупывалось…

— Ого! Это бриллианты?

— Горный хрусталь, лейтенант. Это благородная шпага, скромно украшенная.

Он сжал унизанную кристаллами рукоятку и поднял шпагу, длинную и гибкую. Отойдя в проход между столами, он занял позицию en garde.

Сталь была достаточно упругой, чтобы не изгибаться в горизонтальном положении, когда лезвие клинка было расположено вертикально. Он попытался уравновесить шпагу, и это ему сразу же удалось. Баланс был идеален для его руки.

Кортней вскинул шпагу в салюте и — ах! Острая грань одного из кристаллов впилась ему в руку, расцарапав большой палец.

— Что случилось? — спросила мадам Вишо.

— Порезался, — ответил он с туповатым видом, облизывая ранку. Она кровоточила сильнее обычного. Кортней меланхолично подумал о странных грибках и бактериях, которые несомненно водятся в такой влажной стране, как Вьетнам.

— Вы, американцы, иногда совсем как дети. Если вы порезались шпагой, лейтенант, я за это не отвечаю.

Но Кортней пропустил ее слова мимо ушей. Он рассматривал кристаллы на рукоятке, отыскивая следы грязи, которые могли бы ему что-то объяснить.

Вот оно!

Одна из граней была запачкана чем-то бурым, словно засохшей кровью. Очевидно, этот проклятый кусочек стекла много лет назад нашел точно таким же образом другую жертву.

Кортней последний раз лизнул палец и левой рукой положил шпагу обратно на стол.

— Покупаете, лейтенант?

— Я думаю… А сколько стоит римский меч?

— Сорок тысяч донгов.

— Это будет — ага — четыреста долларов! Слишком дорого за то, чтобы украсить гостиную какой-то безделушкой.

— Я продаю только подлинные вещи, лейтенант.