Миры Роджера Желязны. Том 10 - [102]

— Может, вам показать, помочь представить то, что я хочу сохранить, что хочу оградить от бед?

Я поразмыслил об этом, вспоминая происшедшее на станции. У меня не было способа узнать, как можно при этом управлять своим состоянием, какими силами она способна навалиться на меня, если я соглашусь на подобный эксперимент. Тем не менее, если он выйдет из-под контроля и помимо того, что было обещано, возникнет какое-то минимальное вмешательство в мой мозг, я знал способ мгновенно положить конец этому. Сложив руки перед собой, я положил на кольцо два пальца.

— Очень хорошо, — согласился я.

И затем это родилось снова — нечто вроде музыки, и все же не музыка, нечто такое, что не выразить словами, ибо сущность этого такова, какой не ощущал и какой не владел ни один человек, — вне крута человеческого восприятия. Я решил потом, что та часть меня, которая впитывала все это, временно переместилась в разум творца снопеснопения — того дельфина, и я стал свидетелем-соучастником временного рассуждения, которое он импровизировал, аранжировал, сливая все части в заранее сконструированные видения и выражая их словами, завершенными и чистыми, и облекая в воспоминания и в нечто отличное от сиюминутных действий. Все это смешивалось гармонично и в радостном ритме, постижимое лишь косвенно через одновременное ощущение собственного удовольствия Песнопевца от процесса их формулирования.

Я чувствовал наслаждение от этого танца мыслей, разумных, хотя и нелогичных; процесс, как и всякое искусство, был ответом на что-то, однако на что именно — я не знал, да и не хотел знать, если честно. Самодостаточность бытия… Может, когда-нибудь это обеспечит меня эмоциональным оружием на тот момент, когда мне придется стоять одиноким и беспомощным перед бедой.

Я забыл свою собственную жизнь, покинул свой ограниченный круг чувств, когда окунулся в море, что было ни светлым, ни темным, ни имеющим форму, ни бесформенным, и все же сознавал свой путь, возможно, подсознательно, в нескончаемом действе того, что мы решили назвать «людус» — это было сотворение, разрушение и средство к существованию одновременно, бесконечное копирование, соединение и разъединение, вздымание и опускание, оторванное от самого понятия времени и все равно содержавшее сущность времени. Казалось, что я был душой времени, бесконечные возможности наполняли этот момент, окружая меня и вливая тонкий поток существования и радости… радости… радости…

Поток эмоций вихрем вытек из моего разума, а я сидел, все еще держась за смертоносное кольцо, напротив маленькой девочки, сбежавшей от жутких цветов, — одетой во влажную зелень, весьма и весьма бледной.

— О-ча доу десу-ка? — произнесла она.

— Итадакимасу.

Она наполнила чашку. Я хотел протянуть руку и коснуться ее руки, но вместо этого поднял чашку и отпил из нее.

Конечно, она приняла мою ответную реакцию. Она знала. Но заговорила она немного погодя.

— Когда придет мой час — кто скажет, как скоро? — я уйду к нему. И буду там, с Песнопевцем. Не знаю, но я продолжу это, возможно, как память, в том безвременном месте, и будет это частью снопеснопения. Но и теперь я чувствую…

— Я…

Она подняла руку. Мы допили чай молча. На самом деле мне не хотелось уходить, но я знал, что должен идти.

Как много осталось такого, что мне надлежало сказать, думал я, ведя «Изабеллу» назад, к Станции-Один, к мешку алмазов и всему остальному, что там еще было. Ну и ладно, самые лучшие слова — чаще всего именно те, что остаются несказанными.

Возвращение Палача

Крупные белые хлопья падали за окном в тихой, безветренной ночи. В охотничьем домике тоже царила тишина, лишь изредка нарушаемая треском дров в жарко пылающем камине.

Я сидел в кресле лицом к двери. Ящик с инструментами стоял на полу слева от меня. На столике справа от кресла матово поблескивал шлем оператора — хитроумный прибор, созданный из металла, кварца, фарфора и стекла. Если он вдруг начнет щелкать, затем постукивать и наконец испускать мигающий свет, то это может означать лишь одно: он пришел по мою душу.

Незадолго до наступления темноты Ларри и Берт вышли наружу, вооруженные огнеметом и чудовищных размеров ружьем. Берт захватил с собой также пару гранат. Я тоже приготовился к встрече с ним: надел на левую руку черную перчатку и приклеил к ней небольшой кусок мягкого вещества, напоминающего замазку. Лазерный пистолет, в который я очень мало верил, лежал на столе рядом со шлемом, так что я легко мог дотянуться до него правой рукой.

Когда он войдет, в моем распоряжении останутся две-три секунды, а может, и того меньше. Он наверняка будет готов к тому, что я схвачусь за пистолет, но я поступлю иначе: с силой ударю ладонью по столу и брошусь на пол. Пластиковая взрывчатка, приклеившись к крышке стола, спустя две секунды сдетонирует от удара. Взрывная волна, отразившись от столешницы, обрушится на него — если он еще будет находиться у двери.

«Комнатный смерч» — так называлась эта недавно изобретенная штука, и оставалось только молиться Богу, чтобы он еще не пронюхал о таком оружии.

Рядом со шлемом на столе лежал черный кубик переговорного устройства. Я должен предупредить Ларри и Берта, когда услышу первые пощелкивания. Конечно, я предупрежу и Тома с Клейтоном, которые заняли позиции в полумиле от дома, но, скорее всего, к этому моменту оба будут мертвы.