Миры и войны - [2]

— Не забывай о налогоплательщике, — грустно помигивая лампочками непосредственного общения, предупредила умная бомба. Могла бы и промолчать. О налогоплательщике Йоханан помнил и без нее. За каждого пострадавшего в бою младенца противника правительство выплачивало пожизненную компенсацию его прямым родственникам. Однако сегодня, как всегда, далеко не всем нуждающимся семьям посчастливилось пристроить своего ребенка на наиболее вероятном для его будущего увечья направлении главного бомбового удара. Официально такие места разыгрывались исключительно в государственную революционно-освободительную от евреев лотерею. На деле же никто не ставил удачу и справедливость в зависимость от слепого случая и теории вероятности. Все и всегда решали взятки, интриги и кумовство, процветающие на незыблемой почве рыночных человеческих отношений, не зависящих от расовой, религиозной или другой принадлежности взяткодателей и мздоимцев. Бывало, за считанные мгновения до разрыва бомбы одного младенца безжалостно вытряхивали из коляски и заменяли другим, чьи родители оказались более предприимчивыми.

— Вероятность поражения хотя бы одного ребенка равна шести процентам, — закончила оперативные вычисления бомба. — При таком высоком показателе вероятности антигуманных последствий я бы не рекомендовала меня использовать.

Ох, уж эти умные бомбы. Еще похлеще умных солдат. Много с такими навоюешь.

— Не рассуждать! — рявкнул Йоханан, но прозвучало это не слишком убедительно. В душе он соглашался с доводами собеседницы. Она мгновенно уловила его настроение и тут же иронически пристыдила в стиле лучших либеральных традиций:

— Ты еще скажи, что мои слова льют воду на мельницу врага, и что я отнимаю у тебя победу.

— А то нет? — густо покраснел Йоханан. — Да, и чего тебе? Взорвешься и все. Мне же потом с этим жить.

— Я умная, — напомнила бомба. — А ты уверен, что мой беспокойный ум прекратит существование вместе с разрывом моего драгоценно-металлического тела? Я лично, нет. Сколько ни думаю об этом, а к определенному выводу прийти не могу. А что ты, иудей, скажешь по этому конкретному поводу?

По данному конкретному поводу иудей Йоханан не сказал ничего, что очень огорчило бомбу.

— А я всегда выкраиваю время для теософского погружения в тайны Творца и творения. По-моему в этом мире нет ничего увлекательнее подобных размышлений.

В ритуальном отсеке бомбардировщика послышался характерный, все нарастающий гам, в котором угадывались звуки расставляемой на столе посуды, потрескивание углей в мангалах, женский поощрительный смешок. Там явно готовились отметить грядущее перемирие. «Кто позволил?» — обречено подумал Йоханан, хорошо знавший цену своему переукомплектованному сверх всякой меры экипажу. Ведь только круглый дурак не стремился послужить в армии в военное время. Тут и кормят, и оружие выдают. Да и любому противнику или союзнику гораздо сподручнее наводить страх на мирное население, чем на хоть как-то вооруженную силу. Вот и получилось так, что места в бомбардировщике достались членам команды Йоханана примерно так же, как младенцам противника их позиции на крыше офиса свободных мусульманских профсоюзов. Особенно раздражала Йоханана старшая бортпроводница-наводчица Рути, в миру преуспевающая журналистка, сделавшая себе доброе европейско-американское имя на беспощадном обличении израильской военщины, коррупции и протекционизма. Пользуясь ужасом, наводимым ею на Генеральный штаб, она благополучно устроила на бомбардировщик целую толпу своих постоянных прихвостней — каких-то системных филологов, вечно и периодически свободных живописцев и графиков, читателей-активистов ее эссе и одну завзятую поэтессу, давно вышедшую из резервистского возраста и потому очень подходящую на роль коварной соперницы.

— Почитай что-нибудь новое, все так устали от этой войны, — решив, что вновь пробил час возложить соперницу на алтарь своего неизбежного триумфа, предложила Рути. Уговаривать поэтессу не пришлось. Движимая предательской верой всех неудачников, что именно на этот раз судьба не устоит против их козырей, она выдала свой очередной стих последней надежды:

— Хоккей на льду, настольный теннис —

Мне все напоминает пенис,

А было время, мне казалось,

Что все напоминает фаллос,

— и ее тут же освистали за пошлость, отсутствие интеллектуальной эрудиции и эстетический минимализм. Потом, поскольку Рути не проронила ни одного слова, принялись, все более воодушевляясь, искать и благополучно находить множество прочих пороков в поэтическом творчестве, личной жизни и общественной позиции несчастной жертвы. И только когда в мирное время бродячий философ при полном одобрении всей компании предложил убедительно просить командира сбросить поэтессу с борта бомбардировщика, Рути предостерегающе подняла брови. В мигом наступившей тишине она почти пропела:

— Который день не вижу пениса,

Но вдумчиво читаю Гениса,

А где-то некто Межурицкий

Конечно думает про цицки.

Вопль восторга потряс военно-воздушный корабль. Бродячий философ рыдал, параллельно успевая объяснять окружающим, что делает это исключительно от избытка интеллектуального максимализма и эстетической сверхполноценности текста. Другие напротив счастливо хохотали от непревзойденного остроумия услышанных строк. В атмосфере повального экстаза никто, кроме командира, не обратил внимания на залп снайперов с крыши офиса свободных мусульманских профсоюзов. Не колеблясь, Йоханан нажал на кнопку возмездия, и умная бомба внешне безропотно отправилась в свой последний путь. Трудно сказать, что было у нее на душе, однако ни один снайпер не уцелел, как, впрочем, и две детские коляски вместе со всем, что в них было. Около страшных обломков уже столпились телевизионщики главных мировых агентств новостей. Первой из экипажа опомнилась Рути и тут же дала пространную телеграмму в гущу событий, выражая гневное возмущение гибелью ни в чем не повинных младенцев и призывая стороны к немедленному прекращению насилия. Не забыла она назвать фамилию, имя, домашний адрес, телефон и номер банковского счета пилота, нажавшего на кнопку. В ответ бортовой компьютер принес весть о том, что именем Совета Европы Рути присуждена внеочередная Большая Золотая медаль за особые заслуги в области чести и достоинства, а испанский король предлагает ей стать почетным соавтором своих переводов из средневековой арабской и еврейской поэзии под общей редакцией Королевской академии истинно испанских искусств. На базу Йоханан возвращался под несмолкаемые овации экипажа адресованные не ему. Может быть, поэтому посадка у него не получилась идеально мягкой. Зато дальше все покатилось, как по ухоженным рельсам. Йоханан сдал бомбардировщик завхозу ВВС, получил взыскание за непреднамеренное нарушение правил посадки, прослушал краткий курс повышения квалификации пилотов запаса, переоделся в гражданское и отправился в ближайшее кафе дожидаться кучера-арийца. Несколько раз внимательно перечитав достаточно насыщенное меню, он, наконец, понял, что ничего не хочет, а только завидует участи бродячего философа, скончавшегося от контузии, полученной им в результате злосчастного залпа снайперов. Йоханан, между прочим, всегда выделял именно этого человека из всей свиты нынешнего почетного соавтора самого испанского короля. Может быть, на него производила впечатление некоторая необычность профессионально биографии покойного, ведь тот уже в двадцать пять лет от роду сумел стать общепризнанным старцем и начал бродить с проповедями между Хайфой и Тель-Авивом, почему-то ни разу не поднявшись в Иерусалим. «Если будет надо, Иерусалим сам ко мне спустится, — любил повторять он и пророчески добавлял. — Однако надо не будет». Впрочем, непосредственно в окружение Рути он попал благодаря другой прославившей его фразе: «Нельзя дважды войти в одно влагалище». Напрасно многочисленные завистники из среды университетских ученых забивали память компьютеров бесконечными доказательствами того, что во влагалище не входят, а вводят. Народ все равно упрямо повторял фразу бродячего философа в его формулировке, а их труды даже не собирался цитировать. «Однако на памятнике ему будет несомненно выбито другое его изречение, — подумал Йоханан. — „Народ и нация — едины“. Интересно, что он этим хотел сказать? И неужели он и впрямь собирался выбросить гнусную поэтессу из бомбовоза? Да еще над территорией противника? Теперь, как узнаешь? А у меня ни царапины, ни даже порванной одежды. Словно и не воевал. С чем домой показаться?». Где-то поблизости псевдо-колокольчик заиграл популярный фрагмент из увертюры к пост-опере «Брюнгильда и Лю Чуань» на презентации второго благотворительного издания «Толкового Макро-микронезийского словаря, расширенного и дополненного». Это авто-мороженщик созывал окрестную детвору на приближающееся лакомство. Хотелось выть. Выть. А домой нет, не хотелось.