Миры Харлана Эллисона. Том 2. На пути к забвению - [15]

Ну, это какая-то бессмыслица. Я знаю, что спас их, знаю, что спас от того, что произошло со мной, и все же не могу забыть, как убивал. Лицо Эллен. Это совсем не просто. Иногда мне очень хочется забыть. Не имеет значения.

АМ изменил меня, думаю, для собственного спокойствия. Он не хочет, чтобы я на полной скорости врезался головой в какой-нибудь компьютер и размозжил себе череп. Или перестал дышать и потерял сознание. Или перерезал себе горло листом ржавого железа. Здесь масса зеркальных поверхностей. Я вам расскажу, на что стал похож: теперь я — большое, желеобразное нечто. Круглое, без рта; там, где раньше находились глаза, пульсируют белые отверстия, заполненные густым туманом. Руки превратились в резиновые отростки; ноги напоминают обрубки мягкого скользкого теста. Когда я передвигаюсь, за мной тянется мокрый след. Какие-то пятна отвратительно серого цвета появляются на моей поверхности, а потом исчезают, словно где-то внутри загорается свет.

Внешне: тупо, бессмысленно я брожу по коридорам, нечто, которое никогда не могло быть человеком, существо столь чуждое всему человеческому, что даже слабое сходство с ним становится непристойностью.

Изнутри: один. Здесь. Я живу под землей, на дне моря, в брюхе АМ, которого мы создали, потому что не умели правильно тратить время и, вероятно, подсознательно понимали, что он справляется с этим лучше. По крайней мере, те четверо теперь в безопасности.

АМ страшно разозлился. А я стал счастливее. И все же… АМ победил, просто… он отомстил…

У меня нет рта, а я хочу кричать.

ТРУП

>Corpse

>© В. Гольдич, и. Оганесова, перевод, 1997

Я шел по Лексингтон-авеню в сторону жилых кварталов, против движения, и в районе Семидесятых улиц заметил, как трое молодых вандалов самым бессовестным образом «раздевают» «понтиак» 1959 года, который кто-то бросил прямо на мостовой перед зданием старой церкви, куда уже давно никто не заглядывал. При помощи лома хулиганы выломали капот вероятно, он проржавел или хозяин закрепил его проволокой, прежде чем оставить навсегда. Когда я проходил мимо по противоположной стороне улицы, бандиты, взяв в руки молотки и какие-то острые предметы, пытались вытащить мотор. У них были белоснежные зубы, они весело улыбались и показались мне невероятно здоровыми. Я решил, что они собираются продать мотор старьевщику.

Надо сказать, что я — человек религиозный и всегда был таким. Кое-кто может подумать, что это имеет значение. Однако все как раз наоборот. К своему великому отвращению, я понял: вера — нечто вроде рынка ценных бумаг. (Хотя уж кому-кому, а Богу должно быть известно, что зарплата младшего преподавателя латиноамериканской литературы не позволяет ему развлекаться биржевыми операциями.) Есть победители и, естественно, всегда есть побежденные. Вложив состояние в ненадежные акции, вы рискуете не меньше, чем отдавая сердце бесполезному божеству.

Мона Сандберг часто приглашает меня на свои приемы «а-ля фуршет». Я не имею ни малейшего понятия почему; у нас с ней нет никаких иллюзий на предмет наших отношений. Мы просто знакомые. Правильнее было бы сказать, что мы относимся друг к другу терпимо.

Тем не менее она пообещала познакомить меня с Карлосом Д'Агостино. Трудно описать, насколько я был взволнован.

И не только из-за того, что Д'Агостино считается одним из лучших стилистов нашего времени — место его переводчика по-прежнему оставалось вакантным; стоило мне представить себе, что я смогу получить эту работу, стану жить в Венеции и, покинув тоскливые, застойные воды академической рутины, попаду в бурный поток настоящей литературы… Ну знаете, если честно, мне даже нехорошо становилось от этой мысли.

Я зашел в «Марборо» и купил всего за три восемьдесят девять прекрасное издание «Неистового Роланда»[3] с рисунками Доре,[4] которое намеревался подарить Моне по случаю ее четвертого развода.

На Семьдесят первой улице, прямо посреди дороги, валялся изувеченный колпак от колеса. Его сплющили проезжающие грузовики, и в небольшом углублении в центре образовалась лужица. Глядя на нее, я почему-то подумал о церемониальной посудине инков, из погребальных пещер в Мачу-Пикчу,[5] посудине, на которой проступают какие-то темные пятна, может быть, кровь.

Франклин Ксавьер (я никогда не верил, что это его настоящее имя) был кошмарным типом, и никто из нас не сомневался, что Мона вышла за него замуж только из-за его связей с академическими кругами, дающими известные преимущества. Устав от самого Франклина, академических кругов и всего прочего, Мона бросила Ксавьера и улетела одному Богу известно почему — в Миннеаполис, чтобы получить развод. Понятия не имею, сколько времени нужно там для этого прожить, но в конце концов она вернулась, и ее дом снова открыл свои двери.

ДАгостино не пришел. Правда, позвонил и извинился.

Я стоял так, что Мона меня прекрасно видела, когда с ним разговаривала, но она ничего про меня не сказала. Кормили у нее, как всегда, хорошо. Просто великолепно, если быть справедливым: Мона нанимает лучших поваров. Я, естественно, был невероятно разочарован. Но все-таки подарил ей «Роланда»; сделать красивый жест ужасно приятно.