Миртала - [2]
На золоченой балюстраде, не касаясь ногами земли, сидел он, согбенный, долгие часы и смотрел на громадный город, купающий в блеске солнечных лучей безупречную белизну своего мрамора, золотые купола храмов, великолепные арки триумфальных ворот, высокие крыши дворцов и гробниц; он смотрел, и казалось, что он никогда не сможет налюбоваться этой картиной. Но не восхищение всем этим богатством и красотой отражалось в его глазах и улыбке. В них часто проступало какое-то парализующее удивление. И тогда он заводил с кем-то тихий разговор и вопрошал:
— Открой же наконец мне глаза и объясни, почему всегда радуются и торжествуют неправые, но сильные. Открой ум мой и научи меня, каковы пути Твои, ибо понять их не могу. Неужто праведник живет лишь для того, чтобы страдать? Разве затем Ты учишь его справедливости, чтобы несправедливость сердце ему терзала? Для того ли живет на свете один народ, чтобы его попирали стопы другого народа? И кто перед Тобою правый? Грабителю или ограбленному милость Свою Ты оказываешь? Ибо первый в доме своем роскошь, богатство и долгую жизнь вкушает, а второй падает на окровавленной ниве или из земли изгнания с тоской глядит туда, где руины Сиона…
Но не было ответа из пронизанного искрами воздуха; только суматоха большого города вздымалась на мгновенье, а сверкавшие на солнце золоченые верхушки зданий рвались в небо пламенным гимном силы и торжества. Менахем перевел взгляд в другую сторону и увидел Аппиеву дорогу, которая, выходя из-под Капенских ворот, широкая, прямая, исчезающая в неоглядной дали, казалось, была рукой великана, пытающейся охватить половину мира. Целыми днями там царило шумное столпотворение людей и животных. Менахем издали наблюдал за тянущимися по большой дороге повозками: одни, движимые ослами и мулами, были гружены товаром; другие, несомые быстрыми тонконогими конями с развевающимися гривами, были богато украшены. Он видел, как меж повозок мелькали всадники, будто сросшиеся с великолепными конями в прекрасное и сильное целое, или как рабы несли на плечах носилки, переливающиеся дорогими украшениями, оттуда иногда высовывалась курчавая женская головка или болтался пурпур сенаторской тоги. Иногда дорогу занимал отряд конного или пешего войска, и тогда на щитах, панцирях, шлемах солнце разжигало ослепительный пожар, топот людских и конских ног отдавался по базальтовым плитам продолжительным гулом, воздух был заполнен россыпью отрывистых металлических звуков и сопровождающими их восклицаниями, которые сливались в многотысячный хор, поющий торжественную песнь победителей. Все там было движением, суматохой, блеском, пением, смехом, силой. И тогда Менахем судорожно воздевал к небу сжатые кулаки свои, и из груди его вылетал уже не шепот, а возглас, хриплый и короткий:
— А Иерусалим лежит в руинах!
Иногда на его плечо ложилась тяжелая рука, и чей-то грубый голос не то весело, не то насмешливо спрашивал:
— Ну, что ты так в небо вперил свои бараньи зенки, ты, иудей, нищий грязнуля с края света? Разве не видишь, что мы хотим войти в священную рощу? Почему же ты не тянешь загребущую лапу свою за нашими асами?
И тогда Менахем выходил из задумчивости и замечал двух или трех человек, облаченных в грубошерстные коричневые тоги, с лицами, скрытыми под тенью широкополых шляп. По одежде и манерам было видно, что эти люди вовсе не принадлежали к числу богатых или влиятельных. Это были плебеи — ремесленники или параситы, живущие с подаяния, которое получали от зажиточных граждан или от государства. Но даже они имели право поносить чужака, оборванца, сына покоренной земли, столицу которой и храм два года назад мужественный и прекрасный Тит[3] превратил в руины. Разве не были они победителями? И разве тот, кто так отличался от них одеждой, обычаями, языком, верой, был человеком? На обратном пути из рощи они обратились к нему с вопросом:
