Мировая революция. Воспоминания - [18]

Лондонский договор имел еще значение и потому, что благодаря ему по желанию Италии римская курия была исключена из мирной конференции; в этом отношении ни хорваты, ни словинцы не разделяли наших чувств.

Вопрос об отношении к Италии при ее вступлении в войну приобрел для нас большее значение еще и потому, что у нас в Италии, воюющей с Австрией, скоро оказалось значительное количество пленных; в Италии мы могли, как и в России, организовать легионы из пленных. Связь с Италией поэтому представлялась для Национального совета весьма важной; как уже было сказано, Штефаник по обоюдному соглашению занялся Италией, также Бенеш ездил в Италию и был в постоянных сношениях с итальянским послом в Париже. Работая в полном согласии с югославянами, я постоянно принужден был сталкиваться с итало-славянским вопросом.

Наша колония выступала совместно с югославянами; например, в августе 1916 г. мы устроили совместный митинг против Австрии, на котором председательствовал виконт Темпльтоун и выступал Сетон-Ватсон и др.

Споры об Италии, как я мог наблюдать, поддерживали старые разногласия сербов и хорватов; появились затем и личные несогласия; споры приобретали уже такой характер, что начинали вредить доброму имени югославян.

У югославян были горячие защитники в лице Сетон-Ватсона и Стида, оба в итальянском вопросе выступали за точку зрения Югославянского комитета. Сетон-Ватсон организовал англо-сербское общество взаимности, имевшее большое значение; по этому же образцу немного позднее было устроено и англо-чешское общество. В Париже организовался (весной 1917 г.) Черногорский комитет, имевший антиправительственное (антикоролевское) направление; в марте он издал свою программу национального единения.

Я бывал часто с Супилой, помогавшим мне некогда против Эренталя; вообще, мои прежние выступления за югославян (за Боснию и Герцеговину в 1891–1893 гг.; процесс загребский и Фридъюнга; борьба с Эренталем и процесс в Белграде) давали мне особое положение среди всех югославян. Супило был в России уже в 1916 г. и вернулся оттуда в весьма повышенном настроении из-за того, что Россия согласилась с Лондонским договором; подробнее об этом расскажу в главе о России, сейчас я вспоминаю лишь наши лондонские встречи. Наши отношения начались в Женеве. Очень скоро Супило разошелся не только с русскими и сербами, но и с Югославянским комитетом; много труда стоило мне примирение – за день до моего отъезда в Россию он обещал мне, что помирится. Я не предчувствовал, что мы тогда виделись в последний раз; свое обещание он сдержал.

Чешская колония в Лондоне и в Англии вообще была невелика; несколько личных споров было разрешено уже во время моего первого пребывания в Лондоне. Я встречался обыкновенно с соотечественниками у Сикоры (в ресторане); у него и у Франтишка Копецкого при защите интересов наших соотечественников было много возни с английскими учреждениями; Копецкий, кроме того, посвятил себя агитации за поступление в английскую армию, сам он подал этому первый пример. В июне (1916) приехал из Америки молодой юрист Штефан Осусский; через некоторое время он отправился во Францию к д-ру Бенешу; он скоро выучился по-французски и стал полезным работником в нашем движении.

16 августа в Чехии умер Гурбан-Ваянский; я часто о нем вспоминал – падение России должно было ужасно действовать на него, ибо Россия была для него единственной звездой и надеждой. Только позднее узнал я, как он мучился и какие надежды возлагал на мою заграничную деятельность. Ваянский прострадал наше некритическое русофильство, его жизненное разочарование было как бы жертвой за нас всех – подобного же разочарования дождался бы и целый народ, если бы мы пошли его путем…

Из своей уже более личной жизни вспоминаю новое заражение крови! Доктора в Лондоне не могли объяснить мне этого факта. В неприятном инциденте была та хорошая сторона, что мне нашли сиделку, родом из Уэльса; таким образом, я имел возможность услышать многое из уэльской народной жизни. Моя сиделка знала также Ллойд Джорджа, который посещал уэльскую церковь и даже иногда в ней говорил. По совету докторов я поехал на некоторое время к морю в Борнемут; здесь мне сделали операцию, хирург уверял, что отравление произошло от белья. Было возможно предположение, что таким образом на меня покушались мои австрийские враги. Что они за мной следили, у меня были доказательства еще в Женеве, а позднее и в Лондоне. На всякий случай я всюду посещал тиры и упражнялся в стрельбе из револьвера; по всей вероятности, я бы это делал и без того, – я всегда охотно стрелял в цель и радовался, когда точно попадал. Для моей безопасности было довольно того, что мои шпионы видели, как я готовлюсь.

Хочу еще указать на то, что в мою квартиру забрались воры; по всем признакам это были агенты, которые хотели познакомиться с моим архивом. Благодаря счастливой случайности им помешали; на будущее время я по совету полиции ко всем входам в дом приделал электрические звонки.

В Лондоне, как и всюду, я посещал кинематограф из-за военных фильмов; в них показывали войну и все отрасли военной техники начиная с самых подготовительных работ на заводах и верфях и кончая окопами; французы давали более политические пьесы. Французское и английское общество наслаждалось сентиментальностями, но английские и американские фильмы не были такими грустными, как французские.