Мировая история в легендах и мифах - [27]
Он замолчал.
— Выбор! — отозвался Цезарь. — А если этот выбор — между плохим и еще худшим?
— Это уже не играет роли. Дело — в самом принципе. Выбор отличает свободного от раба. Это не громкие слова, это — здравый смысл. Мы — повелители мира. И не потому, что мы — какой-то избранный богами народ. Просто у нас есть две вещи, которые необходимы народу — повелителю мира, две вещи: гордость за свою страну и собственное достоинство. Без этого люди — рабы. И повелевать миром у них не получится никогда, даже если они и неплохие вояки, и им даже удастся ненадолго завоевать какие-то территории. Рабы способны только на бунт.
— И у тех, кого ты объявил вне закона, за кем гналась толпа убийц по твоим проскрипциям, кто скрывался от тебя по провинциям, за границей, кого ты все равно настигал и разрывал на части, не щадя даже их семьи, у них тоже был выбор!\ — Каждое слово Цезаря, казалось, истекало сейчас ненавистью.
— Да, у них был выбор. Принять удар и умереть с честью. Либо — выдавать своих близких за два таланта серебра. Или выдавать своих сообщников в обмен на свою предательскую жизнь. Или — не выдавать. Или бежать и скрываться на пиратских островах. Видишь, сколько я дал им вариантов!
Цезарю очень хотелось ударить Суллу.
Дети весело махали отцу из воды. Он помахал им в ответ, лицо его просветлело. Раб налил ему еще вина и подал сыру и фруктов.
— A pomerium, Священная борозда?! — воскликнул Цезарь, словно внезапно вспомнив. — Как у тебя хвалило святотатства нарушить границу Рима, войти в город с воооруженным легионом!
— А, гнев богов! Все правила о том, что священно, а что нет, придумали когда-то люди. Те правила, которые придуманы так давно, что все уже забыли, когда и почему, называют священными. Вот и всё. Правда, я поздновато это понял. Но как же кстати оказалась та молния, что ударила в храм Юпитера! Может быть, старик Юпитер и вправду был на моей стороне… Ну, и еще я, конечно, обещал легионерам хорошую добычу и почести. И самые умные все сразу поняли. Запомни: для армии этих двух вещей — священного повода и монет — обычно достаточно, чтобы выступить против кого угодно. Мои легионы тоже сделали свой выбор… Или думали, что делают свой выбор, — медленно произнося каждое слово, завершил Сулла
— О, как ты мудр сейчас, Сулла, как спокоен! А было время — ты мстил и… бросался на всех… как… бешеная собака.
Сулла внимательно уставился на Цезаря. Его тяжелым, навыкате глазам вдруг на мгновение вернулся тот жутковатый магнетизм. По спине у Гая Юлия, несмотря на жару, пробежал холодок — как тогда, во время их первой встречи.
— Я мстил своим врагам, — заговорил Сулла, — и не жалею об этом. Я жалею о другом. Признаюсь тебе, было время, — я изо всех сил пытался сломать хребет Риму. Старался сделать его испуганным стадом. Зря тратил время…
— Нет, ты преуспел! Тобой в Риме все еще пугают детей.
— Нет, ничего я не добился! Может быть, я понял всю бесплодность своих попыток, когда встретился с одним бессильным, но наглым юнцом с пушком на губе, который должен был бы наложить в штаны от страха, а он посмел не повиноваться и иронизировать? Может быть… Помню и кое-что еще… — Сулла помолчал. — Я сказал тебе неправду. Я помиловал не только тебя. Был еще один человек. Я даже не знаю его имени. Какой-то богатый купец. Взяв Рим, я расквартировался в его доме у самой городской стены. Большой был дом. Удобный для постоя. Мои солдаты казнили в его дворе и на улицах сторонников Мария и Цинны.
— Резали, громили и насиловали своих же римлян, как варвары…
Сулла не обратил на эти слова внимания.
— Так вот, я дал купцу слово, что ему и его семье за мой постой будет сохранена жизнь, ему нужно только не выходить пока на улицу, пересидеть в доме… эти казни.
— Расправы…
Сулла не обратил внимания.
— Я дал ему мое слово. И знаешь, что он мне ответил? Ты знаешь, я запомнил его слова: «Я не хочу жить в твоем Риме, Сулла. И над этим ты не властен. Это я решаю сам, и я не принимаю жизнь, которую ты решил мне оставить». И он вышел на улицу, и за ним вся его семья — жена, двое сыновей и две дочери. Спокойно так вышли, держась за руки. Мои легионеры, конечно, их убили. — Сулла опять замолчал и потом добавил, уже громче: — Это уже потом я понял: сделать римлян навсегда покорными воле правителя, нерассуждающими, безгласыми, превратить римлян в парфян или египтян — мне не под силу. Более того, это было бы преступлением, за которое следовало казнить! — Сулла говорил воодушевленно, словно актер, читающий главный монолог пьесы. — Как ни дави Рим страхом, сколько ни окрашивай Тибр кровью, в этом прекрасном и проклятом городе всегда найдется тот, кто не побоится крикнуть даже самому обожествленному, самому великому диктатору: «Соси!..» И другое мне стало ясно: чем дольше я буду оставаться у власти, тем больше будет рождаться римских сыновей, знающих только власть диктатора и власть страха. А ведь этот страх и эта покорность передаются с отцовской спермой — и тем скорее можно будет превратить Рим в безгласное стадо! И вот когда я это осознал окончательно, я пришел в Сенат и объявил, что ухожу. Мне стало ясно: моя работа
