Мироныч, дырник и жеможаха - [47]

Вечером Николавна была дома, на Васильевском острове. Заснеженный тополь кивал ей в окно. Часы громко тикали и говорили, что «время теперь работает на нас». Мальчик мирно спал и с каждой минутой становился больше, умнее, сильней. Николавна плохо понимала, что вокруг происходит. От волнения она не могла уснуть. Чёрный ребёнок лежал у неё под тёплым боком, когда он шевелился, Николавна вздрагивала — ей казалось, что горячая молния пробегает в её груди.

5

В школе Николавна была на хорошем счету — скромная, тихая труженица, напрочь лишённая честолюбия и всякой инициативы. Будучи совершенно безобидным существом, она обладала удивительной способностью держать в узде второгодников, хамов и балбесов. Она что-то тихо говорила, внимательно глядя в наглые глаза своими маленькими глазками, и балбес укрощался, не бил уж копытом, а садился за парту и смиренно решал уравнения.

Педагогический коллектив был очень удивлён, когда Николавна несколько дней подряд прогуляла работу. Ещё больше все поразились, когда она притащилась с чёрным младенцем в канцелярию — заявлять об уходе на пенсию. Директриса подарила Николавне немного денег. Многодетный учитель биологии принёс ей старую коляску и мешок с вещичками.

Николавна едва справлялась с ролью одинокой бабушки. В кошмарных снах она сдавала мальчика в гардероб или в камеру хранения и лишь на следующий день о нём вспоминала. Когда в аптеке ей показали газоотводную трубочку, у неё закружилась голова; молоденькая продавщица дала ей понюхать нашатырь.

Николавна сидела на кровати, потряхивая кряхтящего младенца, и со страхом смотрела в будущее, когда дверь открылась и в комнату прокралась дачница Птицына, нагруженная сумками. Она села рядышком с Николавной, с умилением посмотрела на мальчика и сказала: «О, знакомые пчёлки!»

6

С появлением Птицыной жить Николавне стало легче: дачница приняла деятельное участие в судьбе ребёнка. Бойкая Птицына — с длинным острым носом, тонкими ручками и ножками — была счастливой обладательницей двух огромных квартир на Васильевском острове. В одной она жила, а другую — прекрасную, с окнами на реку — сдавала богатеньким жильцам. Птицына нигде не работала, детей не имела, носила шаль, вела светский образ жизни, якшаясь с художниками и литераторами, а лето проводила в Топорке.

Когда участковый Голосов безучастным голосом сообщил по телефону о краже и безобразной попойке в её любимом домике, она тут же кинулась в Топорок — наводить порядок. В ментовке, куда её вызвали «по делу Квашниной и Войновского», она встретила Наташку.

— Уж вы меня простите, тётя Лиза. Денег нет, а Чебурашку поднимать надо, — бубнила Наташка.

Привели Войновского. Птицына знала Войновского — он недавно чинил ей забор.

— Что ж ты, Володя, меня расстраиваешь? — корила его Птицына.

— Виноват, тётя Лиза. Лезть — лез. Ломать — ломал. Выбивать — выбивал. Сбывать — сбывал. Я вас, конечно, уважаю. Но пить-то на что-то надо!

— Ты же так скоро сдохнешь! — крикнула Птицына.

— Я никогда не сдохну, тётя Лиза! — успокаивал её Войновский.

— Какая я тебе тётя, ты же меня старше, мне двадцать пять, тебе двадцать девять, а выглядишь на сорок, не смей меня тётей называть!

— Виноват, тётя Лиза!

Соседскую Дусю Птицына знала ещё маленькой девочкой и всегда считала «не такой как все», «тонкой», «особенной». Она зазывала её в гости, угощала чем-нибудь вкусненьким, давала послушать «хорошую музыку» или почитать «хорошую книжку», например, «Северную симфонию». Дуся читала и, к радости Птицыной, «всё понимала», «всё чувствовала». «Как уютно жила королевна с родителями в башне среди леса!» — говорила десятилетняя Дуся своей взрослой подруге, студентке первого курса Лизе Птицыной. Дачница гуляла с Дусей по лесным тропинкам, рассказывала про великанов, рыцарей, туманное безвременье, про лебедя печали и козлоногих братьев, которые — вон, кивают из ветвей. Хватала её за худенькие плечи и кричала, вспугивая пташек: «Летел на меня кентавр Буцентавр, держал над головой растопыренные руки, улыбался молниевой улыбкой! Угрюмый гигант играл с синими тучами, напрягал свои мускулы и рычал, точно зверь! Его безумные очи слепила серебряная молния! И видя усилие титана, я бессмысленно ревел!» Дуся смеялась.

После страшных похорон Птицына направилась к Николавне, чтобы оказать посильную помощь. В глубине души она надеялась даже, что «неумелая мужеподобная училка» отдаст ей Дусиного сына. Не тут-то было: Николавна принимала от неё деньги и вещи, благосклонно разрешала возиться с младенцем, но о том, чтобы расстаться с мальчиком, не могло быть и речи — она приросла к нему совершенно.

У ребёнка не было имени — Дусе хотелось, чтобы его назвал отец; сама же она обращалась к нему просто: «сынок». Гладя на мальчика, Николавна вспоминала портрет задумчивого арапчонка в кабинете литературы и говорила, что Александр — хорошее имя. Птицына с ней спорила, с пеной у рта доказывая, что Ганнибал лучше. «Сначала был Ганнибал, потом уже Александр!» — убеждала она Николавну. В свидетельстве о рождении написали: Ганнибал Квашнин. Графу «отец» чиновная дама оставила пустой — никаких доказательств того, что погибший камерунец Леонард приходился Ганнибалу отцом, не было. «Цвет! Вы видите цвет ребёнка?» — кричала ей Птицына. «Это ни о чём не говорит», — отвечала неприступная женщина. От родственников Жирафа вестей в Петербург не поступало. Батюшка отец Евтропий приехал крестить мальчика. Узнав, что его записали Ганнибалом, он только плюнул. Дусин сын был наречён Александром в честь святого князя Александра Невского и великого русского поэта.