Мироныч, дырник и жеможаха - [32]

Жарким майским днём 1794 года на пыльной, гудящей, звенящей, лающей, ржущей, грохочущей ярмарке Митрофанушка Дурасов изумлённо смотрел, как крутится колесом итальянский комедиант Пьетро по прозвищу Сальтофромаджо. Со взмокшим хохолком, ротиком буквой «о» и вытаращенными глазами Митрофанушка был похож на брошенного в траву ерша.

Яркий, будто язык пламени, жёлто-красный костюм плотно и неприлично обтягивал гибкое тело паяца, на поясе болталась палка с толстым концом, ею Пьетро грозил девушкам, выглядывающим из-за плеч пьяненьких мужчин, которые крутили усы и подбадривали артиста криком и хохотом: «Вот чёрт! Крутится, как чёрт! Чёрт бы его побрал! А-ха-ха!»

Митрофанушкина голова со слипшимися кудрями и рыжими бакенбардами высоко парила над весёлой толпой, окружавшей помост, где кривлялся Пьетро. Взрослого в Митрофанушке были только рост и возраст, а в душе и мыслях он оставался маленьким мальчиком и с утра до вечера только и делал, что изумлялся. Его ровесники давно были женаты, служили в Петербурге — вот как Андрюша Бердюкин, например (когда он со своей Софьей Ивановной приезжал в родительское Коньково, его встречали колокольным звоном, и сбегалась вся деревня); Митрофанушка же спокойно жил в своих Подъёлках с бабушкой Александрой Степановной, ходил в церковь, перебирал с девками ягоды, читал «Экономический магазин», ездил обедать к Киприану Ивановичу Бердюкину и совершенно не мог себе представить другого существования.

«Митрофанушка, ты что застыл?» — спрашивала бабка. Открыв рот, Дурасов разглядывал свои перепачканные руки и рукава или подолгу смотрел на потолок в пятнах и разводах — он казался ему ожившей картой военных действий с лесом, озером и болотцем: словно мухи, летали ядра и картечь, из красного угла спешили усатые гренадёры, в гущу сражения врезался толстый генерал, совершил атаку, но отвлёкся малиновым вареньем. «Бабушка, я изумляюсь! В “Магазине” пишут — если в медный таз положить гороховые листья и оставить на ночь, туда залезут все насекомые в доме. А если смешать желток со спиртом и потереть чернильное пятно, оно исчезнет. Изумляюсь!» Митрофанушка изумлялся жучку с сине-зелёной спинкой, мужику, задушевно тренькающему на балалайке, бодливому козлу, который на простой народ кидался, будто пёс цепной, а при виде господ почтительно вставал бочком и вежливо нюхал бабушкины розы.

«Странненький» и «блаженненький» — говорила про Митрофанушку Александра Степановна. «Что с ним будет, когда помру? Кто защитит сироту? Вся надежда на Киприана Ивановича».

На помост вскочила пастушка в пёстром платье, с бубном, затанцевала, запрыгала. «Ах!» — закричал Митрофанушка. В толпе засмеялись. На Дурасова пялились не меньше, чем на артистов, — так необычно выглядел этот похожий на исполинского младенца голубоглазый пухлый барин, громко и непосредственно «изумляющийся» всему, что происходило на сцене, и невольно повторяющий движения паяца, подаваясь вперёд, назад, вбок и наступая на ноги зевакам, которые кричали ему: «Медведь!»

Пьетро-Арлекин проголодался — сделал жалобную мину и принялся тереть живот. Потом замер и стал вращать глазами. Зажужжали мухи — это паяц жужжал сквозь сомкнутые зубы. Вот он прыгнул и схватил одну муху, нет — упустил! «Ах!» — кричит Митрофанушка. Паяц грозит кулаком в небо. Вот ещё прыжок, и ещё! Поймал муху! Рассмотрел внимательно и сунул себе в рот. Блаженно прищурился, пожевал, проглотил, дёрнувшись всем телом, замер и снова сделал несчастную голодную мину. Пастушка стала обходить толпу с протянутым бубном. В бубен кидали монеты, она их ловко подхватывала, вспархивая, как бабочка. «Савелий, кошелёк пода-ай!» — закричал Митрофанушка кучеру: тот по бабушкиному приказу зорко следил за барином и держал при себе его деньги. Бородатый казначей выдал Дурасову две медных монеты.

* * *

В Коньково, в Церкви Рождества Богородицы, шла литургия. Золотые луковки мутно светились у грозовых облаков, дул тёплый ветер, вокруг колокольни металась стайка стрижей. «Со страхом Божиим и верою приступите!» — пробасил дьякон отец Евстохий. Митрофанушка рухнул в земном поклоне. Рухнул и заснул, потому что устал от усердной молитвы: сначала он слёзно просил Бога упокоить в блаженном и отрадном месте души родителей, которых не помнил и знал лишь по бабкиным рассказам и портретам в гостиной, потом просил послать старенькой Александре Степановне безболезненную, непостыдную и мирную христианскую кончину (чтобы никакой татарин не срубил бы кривой саблей её милую трясущуюся голову в кружевном чепце), потом молился о плавающих и путешествующих (чтобы кораблик не били волны и путника не замела метель).

Священник отец Евпсихий благодушно смотрел на Дурасова: он мирно храпел, подложив под голову кулаки и подняв широкий зад. Александра Степановна, сокрушенно качая головой, вспоминала, что в точно такой позе внучок засыпал, когда был маленьким. «Тело Христово примите, источника бессмертия вкусите», — подпевала она дрожащим голоском. «Странненький, блаженненький. Вот актёров итальянских притащил. Корми их теперь. Фигляр на чёрта похож. Как бы чего не украл. И Коломбине этой доверять нельзя. Кланяется, улыбается, а сама так и зыркает по сторонам. Надо завтра же их отправить к Киприану Ивановичу».