Миражи Каракумов - [5]

- Подойди сюда! - позвал Ашир. Давид приблизился, держа банку мясных консервов и нож: была его очередь готовить. Ашир протянул ему крохотную капсулу-наушник: - Слушай. В капсуле потрескивало, шуршало, попискивало, бормотали странные голоса. И вдруг возникли звуки, похожие одновременно и на шум моря, и на шелест листвы, и на одинокий плач ветра в барханах, и на быстрый бессвязный шепот, словно молился кто-то, задыхаясь и торопясь, ибо истекало отпущенное ему время. Это была мелодия тревоги и зова, безнадежной тоски и просветленной надежды, мелодия страха и радости. Она, удалившись, затихла, и снова в наушнике забормотали маленькие деревянные язычки. - Что это? - спросил Давид, нервно сжимая консервную банку. - Музыка сфер, - ответил Ашир, извлекая из уха капсулу. - Музыка сфер вот что это. Весело светило весеннее солнце Каракумов. Ящерка лазала по коленчатым деревянистым кустам кандыма, прыгала с ветки на ветку, как воробей. За ней внимательно следил богомол-эмпуза, и зеркальце на его лбу сверкало, как капелька воды. Вспархивал удод, похожий на большую желто-черную бабочку-махаона, присаживался, суетливо тыкал кривым клювом в землю, глухо, как из-под земли, тутукал, нервно поигрывал раздвоенным хохолком, то раскрывая его, то складывая. Надсадно и стремительно, в темпе проносящихся пожарных машин, гудели в воздухе жуки-бронзовки; суслики свистели у своих нор, как милиционеры на городских перекрестках. Саксаульник напоминал издали застывшие голубоватые клубы дыма, его желтые цветки казались частыми искорками веселого скрытого дымом пламени. - Что это? - настойчиво повторил Давид. - Тюльпан поет, - сказал Ашир. - Сам собой? - Давид выпустил, наконец, банку, и она, упав рядом с ножом на землю, откатилась на несколько шагов. - Не знаю. Может быть, он - направленная параболическая антенна. - Значит, мы слышали голос солнца? - Посмотри, куда направлен параболоид цветка! На эту точку небесной сферы проецируется не солнце, а Альфа Эридана. - И ты думаешь... - Давид умолк, выжидательно глядя на Ашира. Тот пожал плечами. - Ладно, - решился Давид, - тогда и я скажу кое-что. Ты ночью ничего не слышал? - А что я должен был услышать?.. Жаба нежно свистела. Кричал сыч. Звонил в колокольчик сверчок. Еще что? - Ну, что-нибудь не совсем обычное. - Вроде бы нет, а ты? - В Капище ночью плакали. - Слуховая галлюцинация? - Вроде бы нет, - сказал Давид нерешительно. - Отчетливо так было слышно. А ну, пойдем-ка... Возле входа в зиккурат он ткнул пальцем: - Смотри! На влажном песке четко отпечаталась детская ступня - маленькая круглая пяточка, круглые выбоинки пальцев. Цепочка следов вела из пещеры в заросли эремурусов, и оба они невольно посмотрели туда, будто ожидали увидеть заплутавшего ребенка. Потом переглянулись. - Прямо шарады какие-то, - досадливо сказал Давид. - Ну откуда здесь ребенку взяться, скажи на милость? Почему у него только четыре пальца, а не пять? Почему в тюльпане музыка играет, как в "Спидоле"? - Погоди, погоди, - встрепенулся Ашир. - Четыре пальца, говоришь? Он быстро присел, рассмотрел следы, выпрямился и негромко рассмеялся: - Да это же след дикобраза. Ди-ко-бра-за! И он снисходительно потрепал Давида по плечу. - Ладно, брось! - Давид был явно смущен таким поворотом "шарады". - Какой дикобраз, если дитя плакало?!

Тьма была непроницаемой, какой-то первозданной, изначальной. И в этой кромешной тьме плакал ребенок. Совсем маленький и совсем беспомощный. Его оставили - и ушли. Пусть его плачет! Пусть детские пальчики хватают пустоту. Но что-то неуловимое, способное быть и добрым, и жестоким находилось рядом, осторожным дуновением-ощупыванием изредка касалось лица, шеи, рук. А реальность отсутствовала. Загнанная в подсознание, она билась, как муха в паутине, в этом вязком непроницаемом мраке. Но самой определенной реальностью был детский плач! Плач негромкий и унылый, не оставляющий места для надежд, ибо там, за стеной тьмы, за гранью сущего, устали плакать тысячи и тысячи лет... Конечно же, глупее глупого было воспринимать эти звуки в их элементарной модификации. Но так уж устроен человек, что его рассудочность уступает место импульсивности, когда раздается крик о помощи. - Аши-и-ир!.. - пробился к его сознанию голос Давида, и тьма стала медленно, неохотно отступать. - Где ты, Аши-ир? Отзовись! Он обрел способность шевелить языком и закричал неистово: - Здесь я!.. Здесь, Давид, в Капище я-а-а! И опять совсем рядом заплакал младенец. - Дави-и-и-ид! - теряя самообладание., закричал Ашир и бросился в темноту. ...Очнулся он на траве, увидел озабоченное лицо Давида. И солнце. Он улыбнулся. И вдруг он опять вспомнил это ощущение падения в ничто, падение в глухой тишине без начала и конца, когда не знаешь, куда падаешь, вверх или вниз. - Давид... что это было... там... в Капище?.. - Э-э, дружище, ты свалился в глубокий колодец в лабиринте галерей зиккурата. И если бы не пыль веков на дне его... В общем, считай, что тебе повезло. Ашир содрогнулся, пошевелил руками, ногами, ощупал себя. - Цел, цел, - засмеялся Давид, - врач тебя уже осматривал. - Какой врач? - Наш, экспедиционный, - Канабаев. Ведь все наши уже здесь - и Мергенов, и Самарин, и Хрусталев, и Майка, и Дурсун... Если б не они, мне бы нипочем тебя не найти... - Ну и что Мергенов? - Настроен сурово. Сказал: "Пусть в себя придет, тогда и разговаривать будем с вами обоими". - Давид помрачнел, задумался. Ашир приподнялся, сел, обхватил колени руками. Поодаль белели палатки, возле них кипела обычная экспедиционная жизнь. - Ну а плач, плач ребенка?.. Давид оживился: - Следы дикобраза помнишь? - Да я на голос побежал, на плач то есть, - сказал Ашир. - И здесь объяснение простое. Устройство такое в камне вырублено. Ветер в нем плачет. Жрецы большие мастера были на такие вещи. Мергенов и в лабиринте, в котором мы плутали, уже успел разобраться. Ашир пощупал часовой кармашек брюк: здесь ли кристалл? Он вытащил его, повертел в руках. - Ну а тюльпаны? Они же нам не приснились? - Тут пока - белое пятно. Но уже ясно, что цветочки имеют какое-то отношение к алтарю зиккурата. Теперь падай в ноги Мергенову и моли его, чтоб он простил твои грехи и включил в исследовательскую группу. Медленно, бесшумно, как сова, полетела ночь, роняя перья тьмы в ложбины и к подножию холмов. Ашир ушел из палатки, чтобы подумать, сосредоточиться. Потом лежал ничком на траве, вытянув перед собой руки. В кончиках пальцев приятно покалывало. Если бы кто-то посмотрел со стороны, то увидел бы искорки, крохотные молнии, проскакивающие между землей и пальцами Ашира, - это давал знать о себе кристалл тюльпана. Ашир лежал ничком в полусне, каждой клеточкой тела, каждой молекулой воспринимая земные токи - целительную силу земли. И это было так приятно - чувствовать себя неразрывно слитым с планетой, породившей тебя. Он еще не мог знать, что принесет раскрытие тайны кристалла, и еще не догадывался, что тюльпанный кристалл проявит себя, когда начнут считывать информацию, записанную в кристаллической структуре алтаря зиккурата, но чувствовал, что у кристалла проявится много других, почти сказочных свойств. В палатке беспокойно ворочался Давид, шептал во сне: "Да, да, ошиблись... Признаем... Но зачем же из экспедиции?.." Наверно, разговаривал с Мергеновым и Хрусталевым. Вдалеке, четко вырисовываясь силуэтом на темной сини неба, подремывал верблюд. Ему, наверное, грезились безбрежные - до горизонта - заросли упоительно вкусного колючего янтака: тот, что рос в лощине, он уже весь съел.