Мираж - [47]

Зинаида невольно отшатнулась при этой вспышке безграничной ненависти, предметом которой был ее отец, до сих пор обожавший ее. Она видела, что любовь бессильна против этой ненависти, но чувствовала также, что истинная любовь говорила бы другим языком.

Колоссальные каменные изваяния, облитые ярким лунным светом, хмуро и неподвижно смотрели на двух людей, пришедших со своим счастьем и страданиями в это древнее святилище, где давно умолкла всякая жизнь; и опять казалось, будто по ним пробегает какой-то таинственный трепет. Может быть, это было дыхание ветра, залетавшего сюда из пустыни или с Нила и замиравшего здесь, только во дворе древнего храма слышались шепот и вздохи. Может быть, то был отзвук песни, старой, как само человечество, раздавшейся уже тогда, когда люди еще преклоняли колени перед этими изображениями, и теперь доносившейся до детей настоящего, песни о разлуке и прощанье навсегда.

Наступила долгая, тягостная пауза. Зинаида прислонилась к подножию статуи Рамзеса; она была бледна как смерть, когда медленно повернула лицо к Рейнгарду, мрачно смотревшему в землю, и тихо спросила:

— Значит… ты отказываешься от меня?

— Нет, — глухо возразил он. — Но спроси самое себя, какие могут быть отношения между мной и твоим отцом?

— Моим отцом! — повторила она с безграничной горечью. — Ну да, он разлучил нас, но я все-таки нашла дорогу к тебе и указываю тебе путь, который, несмотря ни на что, привел бы нас друг к другу. Но… ты не хочешь идти по нему!

— Ты несправедлива ко мне! — с жаром возразил Рейнгард. — Повторяю, я не имею права принять твою жертву из-за тебя же самой.

— Если бы ты любил меня, ты принял бы эту жертву с такой же радостью, с какой я приношу ее тебе; ты не стал бы рассуждать и сомневаться. Ты отказываешься, значит, мы должны расстаться.

Эрвальд боролся с собой; ему нелегко было отказаться от прелестной девушки, так безгранично любившей его. Еще раз он стоял на распутье. Одно горячее, от души сказанное слово любви, раскрытые объятия — и девушка, несмотря ни на что, была бы его; глаза, с такой боязнью устремленные на него, казалось, молили его об этом слове, но оно не было произнесено; гнев оказался сильнее любви.

— Да, должны, — мрачно сказал он наконец. — Судьба неумолимо разлучает нас навсегда.

Зинаида выпрямилась. Ее губы еще дрожали, но глубоко уязвленная гордость высоко подняла голову, когда, этот человек, всегда все бравший с боя, так спокойно покорился «судьбе», с которой она была готова бороться.

— Так прощай! — беззвучно сказала она.

Рейнгард привлек ее к себе и поцеловал в лоб.

— Прощай, Зинаида! Прости, что я вмешался в твою жизнь и принес тебе горе. Я никогда тебя не забуду!

Молодая девушка, не отвечая, высвободилась из его объятий и пошла. Может быть, она надеялась, что он бросится за ней, удержит ее, но он не двигался с места и смотрел ей вслед. Он видел, как ее белая фигура прошла через двор, войдя в широкую полосу лунного света, озарявшего колонны, и исчезла в тени этих колонн. Неужели, действительно, это уходило его счастье? Неужели он оттолкнул его от себя?

Рейнгард остался один с неподвижными каменными гигантами, и опять в стенах храма пронесся шепот, как бы слетавший с призрачных уст, но в нем не было ответа на его вопрос.

16

День едва занимался, когда все население Луксора и большая часть проживающих здесь иностранцев уже собрались на берегу; предстояло редкое зрелище — отправление в путь экспедиции под предводительством одного из знаменитейших исследователей Африки. Она, действительно, представляла целый караван.

Зоннек решил часть дороги проделать сухим путем вверх по течению Нила. Люди, верховые лошади и вьючные животные были уже переправлены на противоположный берег, а сейчас отчалила и лодка, в которой находился руководитель экспедиции со своим молодым товарищем. Было уже совсем светло, но горизонт был еще серым и бесцветным; только красная полоса на востоке, делавшаяся все шире и ярче, указывала на приближающийся восход солнца.

Зоннек дружески отвечал на приветствия оставшихся на берегу. Эрвальд, стоя в лодке, тоже смотрел назад, на берег; но его глаза были устремлены на белый, напоминающий дворец, дом среди пальм, где, по-видимому, все еще пребывало в глубоком сне.

— Поклонись же, Рейнгард! — сказал Зоннек, — профессор и доктор Бертрам все время машут нам.

Рейнгард точно очнулся ото сна. Он поспешно вытащил платок и ответил на приветствия друзей, но затем его глаза опять обратились на ту же точку, а оттуда перешли на развалины храма, показавшиеся теперь, когда лодка достигла середины реки. И они казались безжизненными и серыми в бледном свете раннего утра, совсем иными чем вчера в мечтательном, все преображающем сиянии месяца.

Зоннек понимал, что делает молодого человека таким серьезным и молчаливым при отъезде, которого он ждал так долго и так страстно, хотя Рейнгард не сказал ему о последнем свидании. Но он не желал касаться этого предмета; история кончена, должна быть кончена, зачем же бередить рану?

Заря разгоралась все ярче. Весь восток уже пылал пурпуром, и его отблеск озарял окружающий ландшафт; кругом разливалось дыхание тепла и жизни.