Мир, спаси красоту! - [9]

Опять быстрое-быстрое лоскотание шлепанцев по полу, перемена листа на подрамнике... Смотрю, слушаю разнообразный по интонации, страстный, иногда грустный, богатый оттенками голос Валентина Ивановича, думаю о том, что... Волжская дельта с ее синевой, прозеленью, голубизной, жизнетворящей тишиной, с ее первозданной, такой же нужной нам, как вода и воздух, красотой, того гляди сгинет под гнетом газодобычи, большой химии, мелиорации, переброски вод, великой стройки, как, почитай, сгинула матушка-Волга от верховьев до самого устья. И тогда — что же?..

Волжские акварели Курдова — да и все его вещи, посвященные природе, — суть призыв, воззвание к современникам и потомкам: вот красота! Спасемте ее!

Ф. М. Достоевский обронил свой постулат-обещание: красота спасет мир — как надежду, не назначил срока пришествия царствия красоты, не назвал средств к его достижению. Мы знаем, что упование князя Мышкина на спасительную для мира красоту, как истину и добро, не принято было миром, в котором он жил. (И в дальнейшем мир ненамного продвинулся по стезе красоты). Но семена кинуты в почву, взошли, ныне и присно и во веки веков прорастают! Мир движется к истине и добру... служением красоте. Красота спасет мир!

Весною Валентин Иванович Курдов впервые, как я знаю его, пожаловался на нездоровье. «Утром выйду в магазин, и голова кружится, как-то теряю место в пространстве...» Однажды он позвонил мне: «Выберешь время, давай съездим ко мне на дачу, я хочу посадить яблоньки, двенадцать штук, уже и места выбрал.Надеюсь дожить, когда зацветут, налюбоваться». Я сел в машину, заехал к художнику. Махнули мы с ним на Сенной рынок, Валентин Иванович быстро выбрал, что было надо ему. На дачном своем участке на реке Оредеже под Вырой, в набоковских местах, не теряя времени, взялся за лопату...

Когда мы встретились летом, Валечка Курдов был здоровехонек, загорел, как загорает земледелец в поле, по-мужичьи полон сил. Первым делом похвастался: «Все двенадцать яблонек посадил, все прижились. Огород вскопал... И все хвори как рукой сняло».

Курдовские яблони зацветут...

ЭПИЛОГ

Я закончил «штрихи к портрету» народного художника РСФСР, лауреата Государственной премии В. И. Курдова на жизнеутверждающей ноте, может быть, даже несколько прекраснодушной... Но пусть: именно эта нота подготовлена всем тоном изложения. Так звучало в моей душе, когда я принимался за очерк...

И тут произошло нечто никак не предвидимое, непоправимо серьезное, окончательное...

Прошло время не то чтобы долгое, но особенно беспощадное, прежде чем я обрел в себе душевное равновесие — дописать последнюю главу-эпилог. Некролог, посвященный художнику В. И. Курдову, уже был напечатан...

«Помышляем о легкой жизни, а надо бы возжелать легкой смерти...» Так говаривал, бывало, Иван Сергеевич Соколов-Микитов. Валентин Иванович Курдов любил вспоминать, рассказывал с улыбкой, как было дело... Однажды пригласил Ивана Сергеевича в гости его друг сердечный Иван Петрович. Иван Сергеевич явился чуть позже назначенного времени, друг его ждал-не дождался, загодя дверь отворил. Гость вошел в жилище друга, разделся в передней, застал Ивана Петровича у стола, накрытого для дружеской, по душам беседы с глазу на глаз. Хозяин, видимо притомившийся ждать, уронил голову, кажется, задремал. Гость не стал тотчас будить хозяина, разлил по стопкам водочку... Будучи в наилучшем расположении духа, предвкушая многие радости от застольной беседы, Иван Сергеевич взял друга за нос: «Иван Петрович, проснись!» Нос оказался запредельно холодным, за пределом хоть сколько-нибудь живой теплоты. За столом сидел покойничек. Легкая смерть! Картинка человеческой трагикомедии, в духе Гойи (высоко чтимого художником Курдовым) и очень на русский манер. Был ли в действительности легко преставившийся Иван Петрович? А кто ж его знает? Иван Сергеевич Соколов-Микитов — хотя и почвенный реалист, но великий сочинитель.

Валентин Иванович пересказывал эту байку, разумеется, в шутейном тоне, но всегда с какой-то важной для него, назидающей мыслью: мечтание о «легкой смерти» было для него равнозначно исповеданию праведной жизни. Как было до нас замечено: не устанешь на этом свете, не отдохнешь и на том. Или еще, у поэта: не позволяй душе лениться! Легко помереть значило для Курдова исполнить человеческий долг, не знать за собой греха праздной жизни — пред земным или Высшим судом. Господу Богу он не маливался; молитва для него — служение красоте.

Свод правил праведной жизни у Курдова никогда не бывал жестким для исполнения, для кого-нибудь неудобным. Валечка Курдов был божественно, непритязательно скромен, как столь же божественно исполнен чувства собственного достоинства. Я не услышал от него ни разу матерного слова, малейшей скабрезности в отношении к женщине. Его принципы происходили из нажитого человечеством опыта пользы праведности...

Однажды Валентин Иванович Курдов поехал в творческую командировку в Италию, на дачу Академии художеств, писал акварели в Риме, Венеции. И вот сидел с походным этюдником на берегу одного из венецианских каналов, а за спиной у него вдруг оказался ценитель искусства, может быть, негоциант от искусства: в Италии дар художника в цене. (Об этом случае мне рассказал товарищ Курдова в итальянской поездке, тоже художник.) Ценитель искусства выразил готовность этюд купить, тотчас назначил цену тому, что рождалось у него на глазах под кистью художника. По мере того как этюд обретал завершенность, венецианец цену набавлял, предлагая тотчас и расплатиться. Была названа последняя сумма, одинаково звучащая по-итальянски, по-русски и на других языках, кажется, миллион... Валентин Иванович Курдов объяснил покупателю по-русски — по-итальянски и по-другому не зная, — что ЭТО не продается. Итальянец искренне удивился: дал за вещь ее настоящую цену... (Еще более удивился товарищ Курдова, до сих пор не пришел в себя: «Ведь это же надо — миллион! При наших-то советских нищенских средствах! А он отказался...») Валентин Иванович улыбнулся своей мягкой, но ничуть не уступчивой улыбкой, сложил мольберт, убрал лист в папку...