«Мир спасет красота». В России - [17]

, именует «синагонизмом», — чего мы уже касались здесь, говоря о «совместной борьбе». Это противоречивая ситуация, когда то, что связывает антагонистов, не менее сильно, чем то, что их разделяет, поскольку то, что разделяет их, к счастью, никогда не может превзойти того, что их связывает, — но и то, что связывает, не преобладает подолгу над тем, что разделяет.

Достаточно ли у нас интеллекта, чтобы мыслить такую борьбу? Может быть, для начала спросить себя: способны ли мы понять, что именно она приводит в действие?

Так или иначе, у нас есть возможность хотя бы для описания. Начиная с эпохи Просвещения те, кто правит, провозглашают, что они осуществляют власть в интересах народа, используя лукавый прием: притворно позволяя народу править через посредство его «представителей». Но если мы остаемся верны недавно начатому размышлению, тут же встает вопрос: означает ли институт «народных представителей» признание за народом силы сопротивления власти? Не является ли он скорее закреплением — скажем, переходя на суровый язык древних, — новой и изощренной формы подкупа народа, когда этот последний неминуемо оказывается в ловушке: ведь никакое сопротивление уже не имеет смысла, если власть осуществляется от его имени?

Это нелегко уяснить. Но это ничто по сравнению с тем, что следует дальше. Потому что здесь хуже, чем подкуп народа. В 1945 году в своем тексте «Французы, если б вы знали…» Жорж Бернанос пишет: «Народа больше нет»¹⁰⁷.

Стоит поразмыслить о том, что, наряду с подкупом народа, есть, как более ускоренный вариант, его истребление. Когда Осип Мандельштам в четвертой строке стихотворения о Сталине, которое будет стоить поэту жизни, произнес слово «мужикоборец»¹⁰⁸, «раскулачивание» и «голодомор», с миллионами их невинных жертв, уже придали этому слову ужасающе-буквальный вес. На самом деле здесь речь идет о «народоубийце».

Но историки не преминут напомнить: истребление народа может принимать формы куда менее зрелищные, но столь же эффективные. Индустриализация так называемых «развитых» стран Запада не обошлась без сокрушения крестьянства, что на целомудренный язык теоретиков переводится как «первоначальное накопление». Сейчас, вот в это самое время, — повторял нам Владимир Вениаминович, — в России происходит истребление¹⁰⁹ бедных, о котором никто не говорит.

В заключение я хотел бы вернуться — в благодарность за то, что оно мне показалось существующим на самом деле, — к тому сопротивлению, которое есть как бы сама душа народа.

Вернувшись из России, я все еще никак не мог назвать его движущую пружину. И внезапно мне вспомнилось выражение, которое использует Чезаре Павезе в своем «Ремесле жить». Контекст там, конечно, другой; но эти слова, мне кажется, помогают понять, откуда сопротивление народа черпает свою неизменную стойкость. Всего два слова: «distacco sacro», «священная отрешенность».

Вся смысловая нагрузка здесь падает на прилагательное. Ибо сама по себе отрешенность быстро адаптируется ко всем ухищрениям цивилизации, так, что может стать даже способом выделиться. Отрешиться — это рас-соединиться. Когда мы не привязаны, мы свободны. Однако разорвать узы вряд ли возможно без труда и боли. Так страдание ради того, чтобы быть свободным, становится родом щегольства.

Но при священном отрешении уже нет места для щегольства. Я знаю, многие современники реагируют на слово «священный» с нервозностью вампира перед зубчиком чеснока. Тем хуже для них. Мы же, со своей стороны, знаем, что область священного — это область запретного, а без запретного человечество просто невозможно. Речь не о запрете, налагаемом каким-либо авторитетом, а о запрете в сущностном смысле, о запрете, который предшествует всякому противоречию и даже всякой речи.

Народное человечество соблюдает, в силу запрета, отрешенность от любой власти. Как?

Для ответа мне снова надо отклониться в сторону. В дни нашего пребывания в России мне дал понять это все тот же Владимир Вениаминович. (Я долго учился разбирать то, как он говорит, всегда отрывочно, — что требует от слушателя прямо акробатического слуха.) Однажды вечером у него на кухне шел разговор о «самовластии» его как русского человека. Я верно расслышал: «самовластие»¹¹⁰. Он ставил это себе в вину. Как обычно бывает, я не видел того, что, однако, находится прямо перед глазами: самовластие — вера в то, что «я» может быть, и только для «меня», источником и мерой власти.

Склонность к извращению, присущая всякой власти, сила тяготения, влекущая ее вниз, лишь по ошибке побуждают считать власть «самовластной», то есть зависимой только от себя.

В любом человеческом существе — Хайдеггер отмечает «экзистенциальный» аспект этого — есть нечто такое, от чего оно утрачивает чувство этого сползания вниз. Иллюзия осуществляющих власть в том, что они считают власть своей властью, поскольку они навязывают ее без каких-либо ограничений; во всяком случае, они почти обречены считать ее таковой.

Напротив, страшная привилегия народа в том, чтобы постоянно возвращаться к очевидной истине: власть никогда не была и не будет его. Власть навязана народу, она господствует над ним и, если надо, не постесняется его раздавить. Вот то, что народ знает каким-то утробным знанием, которое в реальности не позволяет себя убедить софистике демагогов, потому что испокон веков самые свирепые тирании — те, что выступают от имени народа.