«Мир спасет красота». В России - [14]

Шрифт
Интервал

) — прекратить любое другое поведение и не делать ничего, кроме как — противостоять.

Антагонистические отношения между теми, кто осуществляет власть, и народом Мартин Хайдеггер потрудился описать вот каким образом. В его «Ректорской речи»>91 читаем (я заново перевожу самое важное место из § 40): «Осуществление власти в любом случае предполагает, что народу предоставляется право свободно применять свою силу. А быть народом — во-первых и прежде всего остального, означает: сопротивляться»>92.

Я сознаю, что, сближая Хайдеггера и Ша- ламова, делаю что-то безрассудное. И все же рискую, прося от читателя самой внимательной благосклонности.

— Я не из тех, кто считает, что можно думать без риска. Но о каком риске говорите сейчас вы?

— О наихудшем риске — для нас: риске путаницы. Путаница между порядком мысли и порядком поэзии — эта путаница ведет к тому, что мы не рассматриваем, в каком смысле следует принимать термин «сопротивляться».

— А я в этой связи предвижу массовую путаницу: что поймут «сопротивление» в том смысле, который это слово получило в 1940–1945 годах, когда в Европе возникло, а затем организовалось антигитлеровское движение Сопротивления.

— Вы совершенно правы. И при таком понимании слова блокируется возможность уразуметь то, что говорит Хайдеггер.

— Кстати, очень характерно, что оппозиция и борьба против тоталитарного коммунизма по-прежнему называются не «сопротивлением», а инакомыслием>93.

— Уже этого довольно, чтобы побудить нас к более тонкому вслушиванию в слова.

Стало быть, речь пойдет не о том, что называть «инакомыслием», а что — сопротивлением, а о том, чтобы попытаться разглядеть нечто другое. Большая и обременительная трудность этой работы состоит в том, что она дает неудачный повод кому-то думать, будто она создает благоприятные условия для забвения совершенных преступлений. Другой риск — необходимость признать без возражений. Каждый раз, видя, что возникает это подозрение, будем повторять в своем сердце: мы работаем не для того, чтобы преступления были забыты, но ровно напротив, всё более отчетливо выявляя то, что сделало их возможными.

— Вы говорите: «нечто другое». Если я верно следую за вашей мыслью, это связано с тем, что вы пытаетесь свести друг с другом (разумеется, в ином соотношении, нежели тождество) — «отказ» Шаламова и то, что Хайдеггер называет «сопротивлением» и что, как он утверждает, есть свойственное народу раскрытие>94 его силы.

— Да. Чтобы убедиться в этом, нелишним будет внести некоторую ясность относительно термина «народ» у Хайдеггера.

— Понятие «народ», как нам обоим давно известно, считается неопределимым по сути.

— Еще одна причина заниматься поиском его определения. Ибо здесь есть двусмысленность, поскольку слово «народ» само по себе означает как целое, так и часть. Например, «французский народ» — это и целое и совокупность бедных людей, составляющих большинство внутри народа как целого.

— То же самое молено сказать и относительно немецкого слова «Volk»: это и «народ» как национальная единица, и социальные условия тех, кто находится «внизу».

— Именно поэтому я должен пояснить, что новый перевод, приведенный мною выше (из § 40 «Ректорской речи»), не передает по-французски то, что пишет Хайдеггер. На самом деле у него Volk однозначно понимается во всеобъемлющем значении. Тогда как то, что предстает в моем переводе под именем «народ», есть не народ в целом, но только народ в предложенном мною понимании — как то человеческое множество, которое не чувствует себя вправе осуществлять какую-либо власть.

— То есть, если я правильно понял, вы переводите (простите, что я так напрямую) в смысле, противоположном тому, что говорит Хайдеггер?

— Можно сказать и так; только заметим, что если я иду против смысла, то в силу причин, которые сами не противоречат тому, что, как я думаю, было в намерении Хайдеггера.

— Пусть так. Но в таком случае, если Хайдеггер употребляет слово «народ», однозначно подразумевая немецкий народ в целом, то как он называет то, что переводите как «народ» вы?

— Он называет это «die Gefolgschaft»>95.

— И что это значит?

— «Совокупность>96 тех, которые последуют, или тех, которые повинуются». Этот смысл содержится уже в самом слове «Gefolgschaft», в котором слышен глагол «folgen»: следовать, подчиняться. Gefolgschaft означает совокупность тех, кто подчиняется из верности. У нас, в нашем романском языке, слово «partisans» (те, кто принимают сторону той или иной партии) может удачно передать смысл слова «Gefolgschaft», по крайней мере, в его непосредственном понимании, которое любопытным образом совпадает с его использованием в гитлеровском жаргоне>97.

— Так это слово — часть гитлеровского жаргона?

— Именно. Характерной чертой этого жаргона в части терминологии является то, что он воспринял много обыденных слов, исказив и придав им новый смысл. Так, у историков древней Германии Gefolgschaft означало то, что Тацит называет «comités» или «comitatus», то есть «свита верных» (что наш старинный язык называл «la comitive»)>98. У гитлеровцев деформация выразилась в том, что послушание из верности князю (подчиненной божественному закону) становится послушанием одной лишь воле вождя


Рекомендуем почитать
Современная политическая мысль (XX—XXI вв.): Политическая теория и международные отношения

Целью данного учебного пособия является знакомство магистрантов и аспирантов, обучающихся по специальностям «политология» и «международные отношения», с основными течениями мировой политической мысли в эпоху позднего Модерна (Современности). Основное внимание уделяется онтологическим, эпистемологическим и методологическим основаниям анализа современных международных и внутриполитических процессов. Особенностью курса является сочетание изложения важнейших политических теорий через взгляды представителей наиболее влиятельных школ и течений политической мысли с обучением их практическому использованию в политическом анализе, а также интерпретации «знаковых» текстов. Для магистрантов и аспирантов, обучающихся по направлению «Международные отношения», а также для всех, кто интересуется различными аспектами международных отношений и мировой политикой и приступает к их изучению.


От Достоевского до Бердяева. Размышления о судьбах России

Василий Васильевич Розанов (1856-1919), самый парадоксальный, бездонный и неожиданный русский мыслитель и литератор. Он широко известен как писатель, автор статей о судьбах России, о крупнейших русских философах, деятелях культуры. В настоящем сборнике представлены наиболее значительные его работы о Ф. Достоевском, К. Леонтьеве, Вл. Соловьеве, Н. Бердяеве, П. Флоренском и других русских мыслителях, их религиозно-философских, социальных и эстетических воззрениях.


Марсель Дюшан и отказ трудиться

Книга итало-французского философа и политического активиста Маурицио Лаццарато (род. 1955) посвящена творчеству Марселя Дюшана, изобретателя реди-мейда. Но в центре внимания автора находятся не столько чисто художественные поиски знаменитого художника, сколько его отказ быть наёмным работником в капиталистическом обществе, его отстаивание права на лень.


Наши современники – философы Древнего Китая

Гений – вопреки расхожему мнению – НЕ «опережает собой эпоху». Он просто современен любой эпохе, поскольку его эпоха – ВСЕГДА. Эта книга – именно о таких людях, рожденных в Китае задолго до начала н. э. Она – о них, рождавших свои идеи, в том числе, и для нас.


Терроризм смертников. Проблемы научно-философского осмысления (на материале радикального ислама)

Перед вами первая книга на русском языке, специально посвященная теме научно-философского осмысления терроризма смертников — одной из загадочных форм современного экстремизма. На основе аналитического обзора ключевых социологических и политологических теорий, сложившихся на Западе, и критики западной научной методологии предлагаются новые пути осмысления этого феномена (в контексте радикального ислама), в котором обнаруживаются некоторые метафизические и социокультурные причины цивилизационного порядка.


Магический Марксизм

Энди Мерифилд вдыхает новую жизнь в марксистскую теорию. Книга представляет марксизм, выходящий за рамки дебатов о классе, роли государства и диктатуре пролетариата. Избегая формалистской критики, Мерифилд выступает за пересмотр марксизма и его потенциала, применяя к марксистскому мышлению ранее неисследованные подходы. Это позволяет открыть новые – жизненно важные – пути развития политического активизма и дебатов. Читателю открывается марксизм XXI века, который впечатляет новыми возможностями для политической деятельности.