Мир приключений, 1984 - [2]

Наконец расстегнулась кобура… И он закричал истошно, хрипло:

— Огонь! Огонь! Всех! Всех! Огонь!

Душманы не пощадили никого. От теплой крови растаял снег, где лежали убитые. Мы опоздали. Банда ушла, растворилась в вихре пурги.

— Рафик командир! Он жив!.. Он жив! — Это кричит наш санитар отряда Нарзула. Ему поручено осмотреть убитых, составить обвинительный акт злодеяний душманов.

Едва уловимо биение сердца, но жизнь не покидает маленькое, худое, скрюченное калачиком тельце Махаммада. Солдаты бережно перенесли мальчика в одну из осиротевших хижин, уложили на шинели.

Он был без сознания. Нарзула перебинтовал Махаммада, щупает пульс и с тревогой качает головой.

— Ну, как Нарзула? Будет жить? — спрашиваю я санитара.

— Совсем плох. Нужна срочная операция. Я ничего сделать не могу… Понимаете, не могу, рафик командир, — удрученный своим бессилием, с горечью оправдывается Нарзула.

Я понимаю его. Он недавно окончил всего-навсего трехмесячные курсы санинструкторов. Умел крепко раны перевязать, ногу при вывихе вправить, укол сделать. Но здесь нужен был опытный врач-хирург. А где его найдешь в этом высокогорном кишлаке?

В соседней комнате радист, подобрав под себя ноги, пытается установить связь со штабом полка. Надо сообщить сведения о противнике. Как-то попытаться спасти мальчика. Не то пурга мешает, не то сели батареи — в эфире один треск, никто не выходит с нами на связь. А мальчику все хуже и хуже. И вдруг радист поднял руку, просит тишины. Слушает внимательно, что-то записывает в блокнот. Поплотнее прижал наушники, сам заработал на ключе, заговорил на своем языке в эфире. Значит, с рацией все в порядке. Связист повеселел, докладывает с улыбкой.

— На связи советские товарищи! Что прикажете доложить?

А я, признаться, и не знаю, что сказать советским товарищам. Попросить, чтобы прислали вертолет, врача для Махаммада? Но вправе ли я рисковать жизнью нескольких советских воинов, чтобы попытаться спасти жизнь одному мальчику? Кто может летать в такую погоду? Вон как завывает ветер за стенами. А радист словно мысли мои читает — говорит с уверенностью, как само собой разумеющееся:

— Они могут… Я видел… Летают в такую погоду… Они же русские!

Собирался закурить, передумал, прячу пачку сигарет в карман. Еще несколько шагов от стены до стены. И решаюсь!

— Выходите на связь! С советскими товарищами! Передайте: “Нуждаюсь в помощи!”

Не знаю как, но в эту дьявольскую непогоду, когда в двух шагах ничего не видно, он нашел наш отряд. Завис над кишлаком, надрывно ревет мотор, а самого вертолета не видно из-за снежной завесы.

Все было похоже на волшебную сказку. С двадцатиметровой высоты, раскачиваясь на ветру, как маятники старых стенных часов, с неба по трапу спускались две человеческие фигурки. Чем ближе к земле, тем они становились выше ростом. Не дожидаясь последних ступенек, русские прыгают в глубокий снег. Вертолет сделал свое дело. Уплывает вместе с ним и шум мотора. Мы спешим к своим друзьям. За плечами у каждого рюкзак, одеты в белые бараньи полушубки. Представляются, как и положено настоящим солдатам, чеканно по уставу, лихо вскинув руку к шапке-ушанке.

— Лейтенант медицинской службы Петров!

— Сержант Ниточкин!

Я, по старому нашему обычаю, троекратно обнимаю гостей.

…Нам не нужен был переводчик. Лейтенант Петров свободно говорил на фарси. Увидев удивление на моем лице, пояснил:

— Отец — специалист по восточной истории, привил любовь к фарси с детства.

И сразу же о раненом с расспросами, заторопил, зашагал легко и быстро…

Спустились сумерки. Я ждал доктора во дворе, по которому расхаживали, кудахтая, голодные куры. Лейтенант вместе с Ниточкиным долго осматривали мальчика. Вышел один, без полушубка, взволнованный. Охотно взял сигарету из моей пачки, молча закурил. Петров хоть в халате медицинском, а на доктора не похож. Нет у него этакой солидности, докторской важности. У нас в Афганистане на доктора молятся, как на святого. Еще бы! На пятнадцать миллионов жителей Афганистана врачей приходилось до Апрельской революции чуть более тысячи. И лечили они только богатых и знатных людей. Многие бойцы моего отряда врачей и в глаза никогда не видели. Где их найдешь вот в таких кишлаках, как этот?

Мне повезло… Мой дядя по матери был доктором. Ходил он как индюк надутый, в глаза никому не глядел, слово молвил — что жвачку жевал. А этот в движениях быстр, глаза добрые, внимательные, голубые, как небо в ясный день. Белобрысый, губы девичьи, пухлые…

— Ну что, лейтенант, плохи дела у мальчика? — спрашиваю я его.

— Плохи, — говорит он тихо. — Две пули в брюшине. Надо срочно оперировать!

— Как, прямо здесь?

— Здесь… Ниточкин уже готовит раненого к операции.

— А ты не боишься ее делать?

— Откровенно? Очень боюсь. Это же моя первая операция в полевых условиях.

Не докурил, вмял с силой носком сапога окурок в снег.

— А может, не стоит… Зачем такого маленького перед смертью мучить… — неожиданно сорвалось у меня с языка.

Лейтенант так посмотрел на меня, что я отшатнулся. А он повернулся через левое плечо, одернул халат и твердой походкой пошел в дом.

…В комнату, где предстояло делать операцию, солдаты внесли топчан, покрыли его клеенкой. Это будет операционный стол. Другого не найти. Пусты крестьянские дома, нет здесь ни столов, ни стульев. Привыкли сидеть на полу, поджав под себя ноги. Мы собрали все керосиновые лампы, какие нашли в кишлаке. Заправили керосином, поправили фитили, чтоб не коптили, отдраили стекла от- копоти… Зажгли. Светло как днем. А он все недоволен.