— Эстер Мария, закончите — отдыхайте. Привезут обед — позовите нас! — Рамиро вытащил из кустов внушительных размеров глиняный кувшин, обшитый плотным сукном, занес его над головой, и из тупого носика потекла ему в рот струя свежей прохладной воды.
Когда они с поэтом уселись в густой тени деревьев, Херардо спросил, заглядывая Рамиро в глаза:
— Луис, мы с тобой знакомы уже скоро месяц, а я про тебя ничего не знаю. Кроме разве того, что ты хороший человек, честный, справедливый…
— Тебе этого мало, чико?
— Нет! Но ты пойми. Мы интеллектуалы, у нас брожение умов. Такое кругом происходит! Не просто… Ты человек труда. На заводе, говоришь, работал. Что там тебе было не ясно? Турнули ведь сюда по указу, на перевоспитание.
— Добровольно…
— Не говори, не глаголь впустую, брат. Я разобрался, кто здесь доброволец, а кто…
— Хватит, Херардо! Хочешь посидеть со мной, давай о поэзии. Мне нравится, как ты об этом говоришь и как стихи читаешь. Не скрою… Завидую.
— Я и толкую, вот она, вся разница между человеком труда и интеллектуалом. Я — пожалуйста, готов, в отличие от тебя, с удовольствием. Не упираюсь, как бык. Просят — я готов! О поэзии так о поэзии. Пиит — он должен прославлять! Итак… Кубинская революция, самая значительная из всех революций, когда-либо происходивших в Америке, породила неисчислимое множество стихотворных произведений, поскольку она, революция, вызвала к жизни, как принято выражаться, мощные творческие силы. Поэзия в нашей стране призвана отобразить величие народного движения…
— Мы не на лекции, Херардо! Иди к черту! Почитай что-нибудь.
— Что-нибудь этакое, что тебе должно понравиться. — Поэт подмигнул, улыбнулся лукаво, ласково-снисходительно. — Слушай:
Нас не разъять. Не одолеть нас блохам —
разряженным и жирным прыгунам.
Патронов горсть, ружье и друга локоть —
вот все, что нужно нам.
И если нас в пути настигнут пули,
пусть встанет Куба в скорбном карауле,
пусть память будет саваном сынам,
чьи тени через битвы, через бури
в историю Америки шагнули.
Вот все, что нужно нам.
— Это твое?
— Нет. Эрнесто Гевара, из “Песни Фиделю Кастро”.
— Сам Че сочинил? Он сам?
— Да! А что? Ты сомневаешься? Почему, интересно?
— Ну, он… Да нет! Читай еще.
— Полагаешь, если человек взял в руки винтовку… Эка, Луис. Таким людям как раз и есть что поведать в стихах потомкам. А еще… Еще куски из поэмы — вымышленное послание Хосе Марти новой Кубе. Поэма большая, и я не все помню. Народный поэт Индио Навори. Децимы его ты, наверное, знаешь
Мне ненавистна ложь цветистых од!
Мне собственное имя ненавистно!
У ног моих венки из пышных роз,
но их шипы мне сердце занозили;
мне ненавистен глянец скользких слов,
грязь темных дел и узость нищей мысли!..
И далее:
И щедро я слова заветные дарю,
цветут улыбкой каменные губы;
я улыбаюсь людям новой Кубы
и с ними, как живой с живыми, говорю.
— Как это? Я что-то не совсем понимаю.
— Марти был поставлен памятник. Теми, чьи идеи он не разделяет. “В моей родной стране устал я камнем быть”, — говорит он и сходит будить сердца людей. Потом — “Победным маршем я спустился с древних гор, чтоб вековой мечты увидеть воплощенье”. Теперь ясно?
— Ага! А что-нибудь свое, Херардо?
— Я дал слово, что больше никогда не буду читать своих стихов. Это ни к чему!
— Ошибаешься. Напрасно! Ведь ты не можешь бросить поэзию, и она тебя не оставит. Так что где-то должна быть граница, где-то сила данного тобой слова обязана иссякнуть. Проведи черту! Считай, что это случилось сегодня.
— Мне это нравится, Луис. Будь по-твоему! Но все равно — только для тебя. О кубинце, который был на Плайя-Хирон.
— А ты был там, Херардо?
— Сутки спустя после победы. Душа ликовала, но на все было печально глядеть. Разум заставлял сесть за машинку, а душа… душа страдала. Муза противилась, протестовала: лилась одна и та же кубинская кровь в угоду… в угоду тем, кто нас не понимает, кто нам противопоказан… своею алчностью, зазнайством, тупостью, торгашеством, невежеством, отсутствием души, любви к поэзии…
“Да, американцы нам не пара. Мы для них — люди иного сорта”, — подумал Рамиро.
— Послушай, вот Николас Гильен:
Эти пираты Антильского моря,
дядюшки Сэма пиратский конвой.
Так же, как в годы Дрейка и Моргана,
черное знамя над их головой.
Серые крейсеры их охраняют…
На корабли их в порту сажают,
чтобы пристать у чужой земли…
Кожи, камедь, табак или сахар, —
знай стреляй и смотри сверху вниз!
Так же, как в годы Дрейка и Моргана,
золото, золото — их девиз.
— Хорошо тому, кто понимает, что не оно главное в жизни! Я это узнал недавно. — Рамиро хрустнул пальцами. — И почувствовал себя другим человеком. В экономике я тогда ничего не понимал, но мальчишкой… готов был, Луис, убить любого из янки, когда видел, как они заговаривали и развлекались за деньги с нашими женщинами…
— Ну и убил хоть одного?
— Из игрушечного пистолета… Но если бы и представилась возможность, я бы не сумел это сделать. Однако учить ненавидеть американцев, их помыслы, их образ жизни не устану. Перо мое не затупить!
— А рубишь тростник до седьмого пота почему?
— Как тебе объяснить…
— Ведь не из-за страха. Или боишься? А может, чтобы быстрее попасть в Гавану? — Теперь уже лукаво улыбался Рамиро.
